|
К этому времени все птицы на прогалине уже бодрствовали, выражая по адресу коростеля суждения, которые могли бы задеть менее черствую натуру. – Разрази меня гром, Биль, – чирикал какой-то нахальный луговой воробей, и голос его по-крывал общий галдеж, – если этот джентльмен не воображает, будто он поет! – Не его вина, – отвечал Биль с издевательским сочувствием. – Кто-то сунул монету в щел-ку, и он сам уже не в состоянии остановиться. Взбешенный смехом молодых птиц, коростель старался доставить всем еще больше, не-приятностей и принимался с изумительным, совершенством изображать, как точат заржавевшую пилу стальным напильником. Но тут старый ворон, с которым опасно было шутить, сердито кричал: – Довольно! Прекратить! Или я спущусь и клюну тебя так, что твоя дурацкая башка слетит с плеч! И тут на четверть часа наступала тишина, но потом все начиналось сызнова. Глава V Браун и Мак-Шонесси приехали вместе в субботу вечером. Едва они успели обсохнуть и напиться чаю, как мы принялись за работу. Джефсон прислал открытку, где писал, что присоединится к нам только поздно вечером. Браун предложил до его приезда заняться сюжетом. – Пусть каждый из нас, – сказал он, – придумает, сюжет. Потом мы сравним их и выберем лучший. Так мы и поступили. Сюжеты я позабыл, но помню. что при последовавшем отборе каж-дый настаивал на своем собственном и так обиделся за жестокую критику, которой подвергся со стороны остальных, что разорвал запись в клочья. Следующие полчаса мы сидели и курили мол-ча. Когда я был. молод, я жаждал услышать чужое мнение обо мне и обо всем, созданном мною; теперь я больше всего стремлюсь к тому, чтобы как-нибудь уклониться от этого. Если в те времена мне сообщали, что где-то обо мне напечатано полстроки, я готов был исходить пешком весь Лондон, чтобы добыть экземпляр газеты. Теперь, при виде целого столбца, в заголовке ко-торого красуется мое имя, я спешно свертываю газету, откладываю ее в сторону и, подавляя ес-тественное желание узнать, что там написано, говорю: «Зачем это тебе? Это только выбьет тебя из колеи на весь день». В юности у меня был друг. С тех пор в мою жизнь входили другие друзья – подчас весьма дорогие и близкие мне, – но ни один из них не стал для меня тем, чем был тот… Ибо он был мо-им первым другом, и мы жили с ним в мире, который был просторнее нынешнего: в том мире было больше и радости и горя, и в нем мы любили и ненавидели глубже, чем любим и ненави-дим в более тесном мирке, где мне приходится существовать теперь. У моего друга была страсть, свойственная многим молодым людям: он обожал, чтобы его критиковали, и у нас стало обычаем оказывать друг другу это внимание. В то время мы не знали, что, прося о «критике», имели в виду одобрение. Мы думали, что сильны – это обычно бывает в начале боя – и в состоянии выслушивать правду. Согласно, установившемуся обычаю, каждый из нас указывал другому на его ошибки, и мы были так заняты этим, что нам не хватало времени сказать друг другу слово похвалы. Я убежден, что каждый из нас держался самого высокого мнения о таланте своего друга, но наши головы были начинены глупыми поговорками. Мы говорили себе: «Хвалить будут многие, но только друг скажет вам правду». Мы говорили также: «Никто не видит собственных недостатков, но если кто-либо другой указывает на них, нужно быть благодарным и стараться избавиться от них». Когда мы лучше познакомились с миром, мы поняли обманчивость подобных представле-ний. Но было слишком поздно, так как зло уже свершилось. Написав что-либо, каждый из нас читал свое произведение другому и, окончив чтение, го-ворил: «Теперь скажи мне, что ты думаешь об этом, – откровенно, как друг». Таковы были слова. Но в мыслях у каждого, хотя он мог и не знать этого, было: «Скажи мне, что это умно и хорошо, друг мой, даже если ты не думаешь так. |
