|
Но никто в меня не поверил, и в конце концов я сам утратил веру в себя. А когда человек теряет веру в себя, он подобен воздушному шару, из которого улетучился газ». Я слушал его, возмущаясь и удивляясь. «Никто не верил в тебя! – повторил я. – Но я-то, я всегда верил в тебя, ты это знаешь. Я…» Тут я умолк, вспомнив нашу взаимную «откровенную критику». «В самом деле? – спокойно возразил он. – Ты никогда мне не говорил этого. Прощай.» Двигаясь по направлению к Стрэнду, мы дошли до окрестностей Савоя, и он скрылся в од-ном из темных проходов. Я поспешил за ним, окликая его по имени, и хотя некоторое время мне казалось, что я слышу впереди его шаги, вскоре они слились со звуками других шагов, так что, когда я добрался до площади, где стоит часовня, я потерял его след. Возле церковной ограды стоял полисмен. Я обратился к нему с расспросами. «Как выглядел это джентльмен, сэр?» – спросил он. «Высокий, худой, очень грязно оде-тый, – его можно было принять за бродягу». «О, таких в городе много. Боюсь, что вам будет трудно разыскать его», – ответил полицей-ский. Так я во второй раз услыхал, как замирали вдали шаги моего друга, и знал, что больше ни-когда не услышу их приближения. Продолжая путь, я раздумывал, – так же, как делал это и прежде и потом, – стоит ли Ис-кусство, даже с прописной буквы, всех тех страданий, которые оно влечет за собою, выигрывает ли оно и становимся ли мы лучше благодаря той массе презрения и насмешек, зависти и нена-висти, которые валятся на нас во имя его. Джефсон прибыл около девяти часов вечера на пароме. О его прибытии нас оповестило то обстоятельство, что мы стукнулись головами о стены гостиной. Кто-нибудь неизменно стукался головой всякий раз, когда причаливал паром. Это была тяжелая неповоротливая махина, а мальчишка-паромщик не ахти как умел работать шестом. Он откровенно признавался в этом, – что говорило в его пользу. Но он и не пытался исправиться, и это было ошибкой с его стороны. Его метод состоял в том, что он нацеливал свой паром прямо на ту точку, к которой собирался пристать, а потом, не оглядываясь, изо всех сил отталкивался шестом до тех пор, пока что-нибудь внезапно его не останавливало. Иногда это бывала отмель, иногда лодка, случалось – и пароход, а от шести до двенадцати раз в день – наше речное жилье. То обстоятельство. что ему ни разу не удалось пробить борт нашего понтона, заставляет отне-стись с уважением к человеку, который его строил. Однажды паром с ужасным грохотом пристал к нашему борту. Аменда в это мгновение шла по коридору и в результате сильно стукнулась головой о стенку, сперва слева, а потом спра-ва. Надо сказать, что она привыкла получать один удар в качестве сигнала, что мальчишка-паромщик прибыл; но двойной удар вывел ее из себя: это было слишком большой роскошью для простого мальчишки-паромщика. Поэтому она выскочила на палубу в ужасном гневе. – Ты что думаешь? – кричала она, расплачиваясь с ним оплеухами слева и справа. – Вооб-ражаешь, что ты торпеда? И вообще, зачем ты здесь? Что тебе надо? – Мне ничего не надо, – ответил парень, потирая уши, – я привез джентльмена. – Джентльмена? – переспросила Аменда, оглядываясь, потому что не видела никого. – Ка-кого джентльмена? – Толстого джентльмена в соломенной шляпе, – отвечал паренек, растерянно озираясь. – Где же он? – спросила Аменда. – Не знаю, – испугался паренек. – Он стоял там, на Другом конце парома, и курил сигару. В это мгновение из воды показалась голова и запыхавшийся, но разъяренный пловец стал пробираться вброд к нашему понтону. – О, вот он! – заорал в восторге мальчишка, видимо испытывая облегчение оттого, что за-гадка благополучно разрешилась, – он, должно быть, свалился с парома! – Ты совершенно прав, дружок, и вот тебе за то, что ты помог мне в этом! И мой промокший до нитки друг, забравшись на палубу, тут же перегнулся за борт и, сле-дуя превосходному примеру Аменды, излил свои чувства, надрав паромщику уши. |
