|
Тут уж я никак не мог ошибиться: мы много раз рассматривали его в клубе, как исключительно интересную вещицу. Парень уловил мой взгляд, лицо его исказилось и, толкнув меня в угол, где было меньше народа, он сел, глядя мне прямо в глаза. «Не выдавай меня, старина, – прохныкал он, – ради бога не выдавай, а то, если здешние парни пронюхают, что я – один из восковых болванов сентджеймской коллекции, они и знаться со мной не захотят. И ты, смотри. Того: молчок про Оксфорд, не будь подлецом. На кой им знать, что я из тех типов, которые учатся в колледжах». Я был ошеломлен. Он просил меня не раскрывать тайны Смита, завзятого лондонского 'Арри, знакомым Смайта, недосягаемой персоны. Передо мной сидел Смит в смертельном страхе, как бы его собутыльники не узнали, что он и аристократ Смайт одна и та же личность, и не выставили бы его вон. Тогда его поведение удивило меня, но потом, все обдумав, я понял, что именно этого и следовало от него ожидать. «Ну что ты тут поделаешь, – продолжал он, – хошь не хошь, а веди двойную жизнь. Половину времени я – задавака и хлыщ, которому надо бы дать хорошего пинка в зад…» «Однако, – перебил я его, – раньше вы исключительно нелюбезно отзывались как раз о таких вот лондонских 'Арри». «Знаю, – согласился он, и голос его задрожал от волнения, – в том-то вся и беда. Когда я джентльмен, то мне тошно глядеть на себя, потому как я знаю: какую бы рожу ни корчил, но под низом я все одно самый последний 'Арри. А когда я 'Арри, то так бы и разорвал себя, потому как знаю, что я все одно джентльмен». «Неужели же вы не можете решить, которая из ваших двух личностей вам ближе, и держаться за нее покрепче?» – спросил я. «Куда там, – отвечал он, – в том-то и дело, что не могу. Удивительная это штука, но кем бы я ни становился, к концу месяца, хоть убей, мне уже тошно глядеть на себя». «Сейчас я был самим собой, – продолжал он, – дней этак с десяток, В одно прекрасное утро, недельки через три, продеру я глаза у себя на Майль-Энд-род, осмотрю свою комнату, взгляну на „это вот“ платье, висящее над кроватью, и на „эту вот“ гармонику (он ласково похлопал ее) и почувствую, что краснею до самых лопаток. Потом я спрыгну с постели и подойду к зеркалу. „Эх ты, морда, жалкий, ничтожный хам, – скажу я сам себе, – вот так бы взял да и задушил тебя своими собственными руками“. Затем я побреюсь, надену приличный синий костюм и котелок, велю хозяйке присматривать за моими комнатами, пока меня не будет, выскользну из дома, вскочу в первый попавшийся кеб и поеду назад на Олбэни. А месяц спустя приду в свою квартиру на Олбэни, швырну Вольтера и Парини в огонь, повешу шляпу на бюст старика Гомера, снова надену свою синюю тройку и дерну назад на Майль-Энд-род». «А как вы объясняете свое отсутствие в обоих случаях?» – спросил я. «Ну, это проще простого, – ответил он. – Своей экономке на Олбэни я говорю, что уезжаю за границу, а здешние приятели считают меня коммивояжером. Все одно никто по мне не сохнет, – прибавил он патетическим тоном. – Не шибко я кому-нибудь нужен, что на Олбэни, что здесь. Такая уж я неприкаянная головушка. Когда я 'Арри, то слишком уж хватаю через край, а когда я джентльмен, то самый что ни на есть первосортный джентльмен. Ну точь-в-точь, будто во мне две крайности, а середины-то и нет. Вот взять бы и соединить два края, тогда я был бы человек что надо». Он шмыгнул носом раза два, а потом рассмеялся. «Э, чего там еще, – сказал он, стряхнув набежавшее на него уныние. – Жизнь-игра; выиграешь ты или проиграешь – все одно, лишь бы повеселиться. Пойдем промочим глотку?» Я отказался «промочить глотку» и ушел, а он продолжал наигрывать сентиментальные мелодии на своей гармонике. |
