— Серёжа, я пошла…

Всю последующую жизнь он хотел понять, какая же тревога заставила его глянуть на Машу тем редким и запечатляющим взглядом, который оставляет лик человека в бороздках памяти навсегда; глянуть тем взглядом, который стукнул в его собственное сердце болезненным толчком… Прощался ли он с ней, уходящей к другому, к мужу? Интуиция ли коснулась своей неосознанной ясностью? Или непознаваемое предупредило его?

Маша стояла, слабо улыбаясь как-то издалека, словно она была на другом берегу. Карие глаза потеряли ясность — грусть ли их затуманила, отражалась ли в них дымка Сихотэ-Алиня… Крепкая и беззащитная шея вздрагивала от ветерка. Струились выгоревшие волосы, увлекая её туда, в маршрут. Она вскинула руку и провела пальцами по лбу, уже отстраняясь от разговора, от Рябинина, от уходящего и ушедшего.

— Серёжа, любовь — это когда хорошо оттого, что любимому хорошо, повторила она, хотела повернуться, но вдруг нагнулась и поцеловала его в краешек губ, как тогда.

И пошла скоро, не оглядываясь…

Он просидел тут весь день. Солнце перевалило с одного берега на другой. Ветерок сменился ветром и опять ветерком. Птицы к нему подлетали, рыбы к нему подплывали, черепахи к нему подползали… Река струилась и окрашивалась небом, пока не потемнела. Тень от скалистых аргиллитов наползла на него, погребая на ночь.

И тогда он услышал смертельный и далёкий крик — в лагере.

Рябинин вскочил и побежал на затёкших ногах…

Повариха рыдала, упав головой на доски обеденного стола. Рядом темнел Степан Степаныч — мокрый, с несвоим, перекошенным лицом. Больше никого не было.

— Где все? — спросил Рябинин.

Степан Степаныч неопределённо махнул рукой в сторону тайги…

— Что случилось?

Они не ответили — повариха плакала, Степан Степаныч мелко дрожал мокрым телом.

— А где Маша? — почти крикнул Рябинин.

Повариха оторвала от стола страшное лицо и простонала по-кладбищенски:

— Утонула-а-а…

Рябинин не мешал слезам — омытая ими душа будет чище и спокойней. Много ли их было у этой Жанны, не первые ли настоящие? Она пробовала с ними справиться, слепо нащупав в сумочке платок… Но Рябинин тихо сказал:

— Поплачь, поплачь…

За окном потемнело до черноты. Морозец расписал стёкла мельхиоровыми петушиными хвостами. Паровая батарея иногда зябко потрескивала, согреваясь. Лампа светила раскалённо, бело — к морозцу, что ли? А на столе плакала женщина.

Рябинин глянул на топаз — тот блеснул, повернув его на знакомую мысль: «Мужчина всегда виноват перед женщиной…» Она записана в дальневосточном дневнике. Почему же вспомнилось? Не из-за кристалла. Из-за её слёз. Не виноват ли он перед ней?

— Ну и хватит, — мягко сказал Рябинин, удивившись своей мягкости.

Видимо, слёзы омывают не только душу плачущего, но и душу соседнюю.

— Хватит-хватит, — повторил он.

Жанна вытерла лицо. Успокаивалась она медленно, по необходимости — одна ещё бы поплакала. Рябинин смотрел в её лицо…

Другое, как другой становится земля, омытая дождями. Где прищур глаз и стеклянный их блеск? Где надменная грешность губ? Где спесивые арочки бровей? Женское лицо, омытое слезами…

— Мужчина всегда виноват перед женщиной, — тихо и непроизвольно повторил он.

— Что? — всхлипнула она запоздало.

— Жанна, у меня только один вопрос…

— Не знаю.

— Что не знаешь?

— Зачем я взяла кольцо.

— Да, зачем ты его взяла?

— Не знаю.