В Ленинграде меня не встретили, так как я не успела в Москве дать телеграмму, попав с поезда на поезд. Юли не было дома, потом она пришла вместе с мужем, доктором Фёдоровым. Юля познакомилась с ним весной прошлого года, когда навещала Мишу в больнице Скворцова-Степанова. У них скоро завязались отношения, Владимир Константинович полюбил Юлю сразу, и в апреле она уже писала, что выходит за него замуж. Письмо было такое милое и искреннее, и так радостно было, что хоть кому-то из этой гибнущей семьи стало легко и счастливо жить, что я при его чтении стала вслух смеяться, хотя на глазах были слёзы. Брак был тем удачнее, что обеспечивал врачебный присмотр за Мишей. После гнёта и отравленного состояния видеть счастливых людей, особенно мою счастливую дочь, было для меня великим утешением. Но в поведении Юли мне не всё нравилось, она как будто бы не очень дорожила мужем и не всегда с ним считалась. Я заметила, что и он не очень уверен в ней. Его страстную глубокую привязанность было видно во всём, Юля же была много холоднее и спокойнее. Через несколько дней, оставшись наедине со мной, доктор спросил: «Как вы думаете, любит ли меня Юля?» Я ответила утвердительно. Но после какой-то легкомысленной её выходки сделала ей замечание, а она мне ответила грустно: «Почём ты знаешь, может быть, он ещё первый меня оставит и мне о нём плакать придётся». Это было странно.

Про Мишу мне сказали, что он последнее время находится в депрессивном состоянии, постоянно плачет и просится домой. Свидания были обычно краткие, так как Миша ничего не говорил и ни на что не реагировал. Свидания пугали и расстраивали, пугала и нервная обстановка больницы.

12 июня Юля уехала с театром на Кавказ, у Фёдорова был очень жалкий вид, он её обнимал и целовал, пока было возможно, а потом, стоя у окна вагона, казалось, готов был плакать, но спасся папироской. Звонков мы не слыхали, поезд как-то неожиданно пошёл.

Свою историю с К.К. я ему в черёд рассказала. Странно, Володя, как и все, тоже думал, что это несерьёзно, вернётся… Вот ведь все так говорили и мне внушали, а я хоть и не верила, но старалась себя убедить. Но нет, уж если человек смог допустить такой финал годам чистой, верной любви и дружбы, то если он и вернётся, такому возвращению цена грош. Оно будет такое же своекорыстное, как и вся его жизнь со мной. Всё же я собиралась вернуться в Свердловск и в Новочеркасск написала отказ.

25-го вечером Миша вдруг открыл глаза и увидел меня. Глаз не закрыл, а долго смотрел – выражение лица безумное и удивлённое. Потом стал что-то вспоминать – лицо изобразило такое мучительное напряжение, что я попросила его закрыть глаза, и он тогда облокотился на мою руку, стал неподвижно сидеть, как спящий, со спокойным лицом. После этого он заговорил. Сперва это были исключительно обрывки фраз, неясные, потом всё чище: Как это?.. Что… Это, ну… Конечно… ведь… А это… – и всё в таком роде. Я просила, скажи: «Миша». Повторил. Подходили врачи. Пришёл любимый санитар Павличенко: «А ну, Миша, как моя хвамылия?» Он ответил: «По».

Надо сказать, что в это время Миша казался более разумным, чем даже в следующие месяцы, глупостей никаких не говорил, всё было реально и деловито. Он помнил Санчика и Ксеничку и, когда я ему сказала, что они скоро приедут, спросил: «Одни?» Себя он считал поправляющимся от тяжёлой болезни, говорил: «Я скоро поправлюсь».

Уродливая кристаллизация любви

Екатеринбург, сентябрь 2018 г.

Марианна права: одним людям действительно прощается больше, чем другим. Им даже высший суд может устроить спецобслуживание – важно вовремя предъявить список талантов и перечень жизненных достижений. О пушкинском дельном человеке и красе его ногтей знает каждый, но что можно сказать о холодном и жестокосердном мужчине, совершившем переворот в науке? Любые весы выйдут из строя, лишь только попробуешь взвесить на них его поступки…

В тридцатые, самые трудные для Ксении Михайловны годы профессор Матвеев переживал очередное перерождение, к которым проявлял склонность и прежде.