– Но ведь он её бросил – оставил без денег и жилья, с больным сыном на руках, с маленькими детьми.

Марианна тяжело вздохнула и жестом указала на бутылку, которую я так до сих пор и не открыла. Чай давно остыл, торт портился прямо на глазах, кот сладко спал на стуле.

– Давай выпьем за его память, Ксана. И за то, чтобы ты поняла наконец: одним людям всегда будет прощаться больше, чем другим.

Пока я открывала бутылку, Марианна подошла к секретеру и попыталась отлепить от полки злосчастные рюмки.

– Можно из чашек, – скромно сказала я.

Просидела у неё до позднего вечера, слушала, спрашивала, запоминала. Давилась тортом и коньяком. Марианна сказала в числе прочего, что крапивные мешки осели в итоге в дальней комнатке музея на втором этаже. Потом ждали какую-то комиссию с проверкой, тогдашний директор музея строго приказал вычистить все помещения, и мешок забрал домой мой отец.

– Он был тогда младший лаборант, – сказала Марианна. – Получили с твоей мамой недавно жильё, места у вас в квартире было много, вот я и предложила ему временно забрать их домой. Потом все просто забыли об этих дневниках. Но кто-то приходил их искать, спрашивал не так давно… Женщина приходила. Ещё молодая, можно сказать, твоих лет. Я-то старая уже стала, Ксана, теряюсь в памяти…

– А почему сейчас в музее нет ни одного упоминания о Матвееве? Ни портрета, ни биографии, как будто он был непричастен к его созданию?

Старушка махнула стебельной рукой – она уже устала, говорила со мной через силу, явно ждала, когда я уйду. Но на моё недоумение ответила:

– Я много раз поднимала об этом вопрос на собраниях, но знаешь, Ксана, у нас так быстро забывают тех, кто уходит…

Мы курили на балконе, кот скрылся среди горшков с геранью, изредка дёргал там ухом.

– Да и что ты меня об этом расспрашиваешь? – Марианна с раздражением потушила сигарету пальцами. – Есть люди поумнее моего. О Константине Константиновиче сколько всего написано – бери, знакомься. Узнавай другую точку зрения.

Увела меня в комнату, сдвинула всё с тем же негодованием камни с книжной полки и принялась вытаскивать одну книгу, другую, третью. Из них падали брошюры, отдельные листки, фотографии – я поднимала их, не понимая, почему Марианна сердится.

– Всё это мне потом вернёшь, – сказала она, чуть не выталкивая меня в прихожую. – А торт, кстати, был всё-таки несвежий – видать, этикетку переклеили.

Дела семейные

Ленинград, июль 1937 г.

Андрей после окончания месяц проболтался дома, ехать ему в Полтавку ужасно не хотелось. Выхода, однако, не было никакого. Обидно Андрею, что он плохо кончил, и завидно, так как большинство товарищей кончили на «хорошо» и «отлично», некоторые, кончившие на «хорошо», были допущены к защите только потому, что он прокорректировал и исправил их безграмотную работу. Особой благодарности Андрей, впрочем, не получил, один даже был чем-то недоволен. В начале мая Андрей уехал, денег ему на дорогу выдали гроши. Я сказала К.К., что надо было бы сыну дать на первые расходы. Он ответил: «На то трест есть». Андрюше пришлось купить себе чемодан, кое-какие вещи. Я ссудила его деньгами.

Из Ленинграда шли вести, что Мише лучше. Сперва они были очень утешительные, он стал вспоминать домашних, писал коротенькие письма, посылал ребятам рисунки, бумажные шапки. Мне писали о возможности, а может быть, в будущем и необходимости взять его домой. Это меня заставляло призадумываться, ведь К.К. вовсе не был расположен брать его домой, причём сам же вполне определённо говорил, что скоро выедет, квартира была почти готова, ордер со дня на день получит.