|
Двух великих русских, оставшихся без России, тоскующих по русскому так, что нам и не представить; поругивают в письмах евреев, мы без этого не можем, забавляются, как лакомством, русским языком, жалуются на болезни, на трудную жизнь. Ума у того и другого — палата. У Шмелева ревность к Бунину, но терпимая, вместе выдвигаются на Нобелевскую. И вот известие: премию дают Бунину! Господи! И что же полезло вдруг из великого русского художника Ивана Сергеевича, какая злоба, вражда, неприятие, какие «художества»! Он невольно подбил на издевательский по отношению к Бунину тон и Ильина, но в конце письма Ильин, понимая, что письмо это чести его имени не сделает, наказывает: «Письмо прошу искоренить немедля и без остатка…» Так бы и надо, но почему оно оказалось неискорененным и прозвучало на весь белый свет? Это тоже хорошо о Шмелеве не говорит.
Кажется, есть в законе об авторском праве статья (доподлинно не знаю, но почему-то осталось это в моей памяти): письма публиковать только спустя пятнадцать лет после кончины. Это справедливо. Вспоминаю, вернее, это есть в воспоминаниях Е. Л. Якушкиной, что Саша Вампилов порывался разорвать свою «Воронью рощу», но она бросилась к нему и отняла, говоря, что пусть останется этот вариант ей на память. Он сказал: «Но чтоб никто его больше не видел!» Но «Воронья роща» появилась потом в печати и на сцене, по ней пишутся дипломные и, вероятно, кандидатско-докторские работы. Почему, зачем? Вампилов вмешаться не может, а суетящиеся его «друзья» из Фонда Вампилова, паразитируя на его имени, выполняют роль недругов. В вашей переписке есть много доброго и умного. Конечно, и твои мнения, и мнения В. П. о содержании жизни и жизни в литературе хоронить было нельзя. Но они достойны были звучать на первом плане, а теперь остаются на втором. Впереди оказалось «поддувало», вздувающее начинающие гаснуть угли. Прости, ежели что не так. А о большой и единоутробной книге подумай. Ту, что вышла (или вот-вот выходит), тоже хотелось бы иметь у себя. Очень меня подбодрили в последнем твоем письме твои слова о том, что никого не хочется поздравлять с новолетиями, которые принялись мелькать, как листки календаря. У меня то же самое: пустословно это. Чего же поздравлять с дорогой на кладбище! И прямо тяжесть с души. Вот что значит «незакаруселенное» привычками мнение умного человека. В. Курбатов — В. Распутину 27 января 2003 г. Псков С «Перепиской» нашей с Астафьевым ты прав. В малое оправдание себя скажу только, что я долго упирался. Разговор о ней завела Марья Семеновна, когда еще выходило 15-томное собр. соч. В. П. Она тогда на чтениях в Овсянке сказала, что есть отдельный том нашей переписки. Я уперся. Когда В. П. заболел, за дело взялся Сапронов, я тоже отказался. Ну а уж после смерти В. П. Марья Семеновна стала корить меня, что я «не хочу помочь делу В. П.». И тут я смалодушничал. Оценок в отношении тебя я не смягчал, как вообще ничего не менял, убрав только две-три прямые грубости, которые были движением минуты в отношении Василия Ивановича и одну бестактность в отношении Можаева. Что до отношения к Абрамову, то тут, верно, виноват я. Мне всегда казалась его проза мертвоватой, рассчитанной, умозрительной. Это была как будто не любовь и не страдание, а позиция. Благородная, высокая, но прежде всего позиция, прием, метод. Отчего он легко дался еврейскому режиссеру Л. Додину, катавшему по Европе этих мужиков и баб с большим эффектом. Это было легко играть, потому что прием. Я и теперь так считаю. И оттого когда-то отказался от предложения Л. Крутиковой написать предисловие к «Дневникам» Федора Александровича. А может быть, это во мне только бессознательная ревность «литературоведа к литературоведу», хотя думаю, что нет. |
