Теперь другое. Сапронов, очевидно, осознав узость издания только нашей переписки с Астафьевым, решил издавать всю эту переписку, все письма В. П. к разным людям во все годы его работы. Зная, сколько и как писал Виктор Петрович, можно предположить, как велико будет это издание. Но и как интересно! Потому, что не было более искренней и более разнообразной переписки, отражающей всю многосоставность русского литератора, приходящего из крестьянства со всей силой, но и со всеми комплексами такой дороги.

Так вот, Геннадий просит о копиях писем В. П. к тебе. Я не знаю, почему вы разошлись. Он, мне кажется, человек живой и с неповрежденной основой. Впрочем, я не знаю его иркутской жизни и сужу только по тем изданиям, что вышли, и по тому, как он тратит деньги, добытые своим предпринимательством, издавая сейчас «Царь-рыбу» и «Знаки жизни» М. С. с новыми главами о последних днях В. П. Я знаю, что это неприбыльно, как неприбыльна и наша никому не нужная «Переписка». Но, повторяю, не знаю, что могло стоять за вашим расхождением. Я понимаю и сложность самого замышляемого издания переписки В. П. и предупреждаю берущуюся за редактуру А. Ф. Гремицкую. Но она обещает бережность и чистоту отбора. Да в конце концов, и всякий адресат должен чувствовать ту же ответственность, предоставляя письма для печати, чтобы не выйти из пределов литературы.

Я по своему извечному простодушию думаю, что вам в Иркутске должно бы встретиться не только по поводу этого издания, а просто потому, что, пока в человеке есть живая и благая черта, его надо удерживать не отпуская.

Да, кажется, и время разбрасывать камни (в лицо своим «противникам») сменяется временем собирать эти камни, если мы еще собираемся жить в России, а не на той тающей льдине, которую ты рисовал в речи у Солженицына. Это пусть те переходят на льдину, а мы дома. И мы еще и их, дураков, спасем.

В. Распутин — В. Курбатову

26 июня 2003 г.

Иркутск

Письмо получил, хотя и до получения знал, о чем оно, потому что было предыдущее письмо, оставшееся без ответа. У меня опять был «мертвый сезон», месяца два к столу и не походил и ни на оклики, ни на окрики не отзывался. Жил настоящей жизнью возле земли, съездил к сестре в Братск, где и материнская могила. Читаю мало (дотягиваю вторую солженицынскую книгу «Двести лет вместе», окончательно убедившись по обилию доказательств, что «вместе» никогда и не были, а всё только рядом и во взаимном отталкивании); на городских улицах я уже человек опасный: вижу совсем плохо и лезу куда не надо. Врачи мои говорят, что чистить надо, правый, который был смотрящим, а это опять операция, в них я уже не верю. Да и они говорят без уверенности.

Все, что и должно быть на исходе неаккуратного пира.

О главном. В Ясную я в сентябре, как и говорил тебе, приеду. Но не со «словом», а со словечком, как обычно, на 10–15 минут. На «слово» я не гожусь, говорю это, зная себя и возможности своей «тяги», которую даже и в агитационных сравнениях нельзя приближать к леоновской. Не те «меха», не та «печь». Да и нет, Валентин, сейчас никого, кто бы сказал подобно Леонову или Горькому, кто бы сказал даже подобно Залыгину. А ведь был еще Твардовский со словом о Бунине. Мельчает жизнь, мельчает и слово. И тщиться ухватить уходящее-ушедшее за хвост бессмысленно.

175 — большая дата. Но столько юбилеев, классических, круглых, кроме пушкинского, мы в последние годы упустили. Толстовский год тоже уже не получится, полгода прошло, а даже наш брат, письменник, когда напоминаешь, что 175, с недоверием крутит головой. Быть может, оттого же, что мы измельчали, ему не хочется приближаться к великим, они его раздражают своей величиной. Отсюда и неприятие Толстого то по православным, то по «женским», то еще по каким поводам, отсюда и публичное соблюдение своей малости в чистоте.