Еще раз прости.

Мне бы хотелось сказать тебе все нежные, братские, любящие слова, обнять и оградить тебя от безумия мира, где нам, бесчувственным, легче, но ведь ты не дашь ни обнять, ни сказать.

В. Курбатов — В. Распутину

8 ноября 2003 г.

Псков

Все думаю о повести. И все, конечно, хочется совершенства, которое у каждого свое, и на всякий чих не наздравствуешься. И все-таки мне кажется, что надо бы пройтись по публицистике начала. Если уж она не героям принадлежит (чего с них спросишь! Хотя, повторяю, с Ивана и школьной программы я бы спросил — м. б., двумя словами напомнил, что «Иван читал» уже о давней школьной реформе, раз уж интересуется языком и согласен с тем, над чем тогда смеялись: карова через «а», заиц и т. д.).

А вот собственно авторскую публицистику надо (во как — надо! Что значит критик советской школы!) сделать более личной. Когда отвлеченно, как бы с точки зрения всех говорят о боли, то выходит демонстрация коммунистов (я посмотрел вчера: горько, больно, бессильно), а уж сказать — так от себя лично, что сил нет, что стыдно, что сердце болит и жить невмочь.

А у Саввы в Ярославле я, конечно, был. Какая усталость? С чего усталость? Когда Савва зовет. А мог и не ездить — он там за суетой не видел. И представление его книги в Москве вел — попробуй не поведи. Теперь он в Италии, и я, стыдно сказать, отдыхаю.

Володя Толстой после всех Канад, Лондонов, Вашингтонов зовет нас с тобой к нему погостить в декабре. Вот приедет Сапронов представлять «Царь-рыбу» в Москве, может, вместе и доедем дня на два. Они договорятся о каком-нибудь совместном «проекте», а мы походим себе взад-вперед по Ясной, по дому без всяких обязательств, без оглядки на то, что надо куда-то ехать, перед кем-то выступать, что-то говорить.

Ну а не поедем, так хоть в Москве повидаемся. Я набаловался в Иркутске возможностью видеть почаще и теперь скучаю.

В. Распутин — В. Курбатову

17 января 2004 г.

Обнинск

Возьму-ка я пример с тебя: буду писать на маленьких листочках, но зато умно, иначе, как только блистая умом, не имеющим срока давности, нет смысла обращаться к нашей служивой почте. На твоей страничке стоит дата отправления — 23.12.03. В Москву письмо поступило 15.01.04. Больше трех недель от Пскова до Москвы. Конечно, всякая «тленка» дала бы дух, твои слова поступили как свеженькие. Сегодня, 17.01.04, Светлана доставила их мне в больницу в г. Обнинск, и мне стало интересно: а сколько же займет обратный путь? С учетом того, что сегодня и завтра выходные, письмо мое, как тетиву, натянут только в понедельник, а в окошко к тебе когда оно стукнет? Нет, Валентин, если даже выпрыгнет из России часть населения, пользующаяся электронной почтой, — большая ли это будет часть? Остальные придавят ее, Россию нашу, к земной тверди и никуда не пустят, и будем мы блаженно почесываться и когда глаза со сна раздираем, и когда на творчество их направляем. Вот отчего глыбы и появляются. А ты захотел, от гриппа не отчихавшись, сразу и помазание Аполлоном Григорьевым производить! Конечно же, турок и католик! А на мою зевоту глядя, передо мною повинился при встрече диакон Шумский. Поверишь ли, так и было. Мне дал отпущение, а критика Вл. Бондаренко перстом поразил, назвав нечестивцем. Было это в тот день, когда ты писал мне письмо, т. е. 23.12. На Комсомольском критики должны были обсуждать мою повесть, но батюшки перехватили, и критикам досталось, а про повесть забыли, и поделом.

В больницу я напросился на обследование: тут болит, там болит.