И совершенно понятно, зачем Сахэй избрал для себя такой мерзкий образ жизни – имел трех любовниц одновременно, и все они жили на его вилле, – только затем, чтобы не полюбить другую женщину. По мере того как известность и влияние Сахэя росли, ему, вероятно, становилось все труднее встречаться с Харуё, и ему понадобились другие женщины для разрядки. Однако он боялся, что, имея одну наложницу, он может как‑нибудь полюбить ее. А вот имея дело сразу с тремя, воочию наблюдая их подлую ревность и мелочную вражду, он мог только презирать их. Мацуко сказала, что Сахэй держал трех женщин только для удовлетворения своей похоти и не питал к ним ни малейшей любви. На самом же деле он боялся любви и защищался от нее.

Не мог Сахэй полюбить и трех своих дочерей – по той же причине. Харуё уже подарила ему Норико – его старшую дочь и дитя от единственной женщины, которую он любил. Как Сахэй должен был обожать ее! Однако не мог назвать ее своей, и в то время как клан Инугами рос и процветал, Норико – дитя скромного настоятеля святилища Насу – обречена была на бедность. Именно это глубоко спрятанное возмущение несправедливостью, с какой жизнь обошлась с его любимым ребенком, и привело к тому, что он стал плохим отцом для Мацуко, Такэко и Умэко.

В конечном счете гнев, возмущение и жалость Сахэя выразились в его последней воле и завещании. Харуё прожила жизнь, так и не став законной женой Сахэя Инугами, а Норико, будучи по рождению старшей дочерью Сахэя Инугами, умерла женой нищего настоятеля. Жалость Сахэя к матери и дочери все возрастала, и в конце концов он надумал облагодетельствовать Тамаё столь необыкновенным способом. Размышляя о смятенной душе Сахэя, Киндаити не мог не почувствовать к нему сострадания. Однако разве не завещание старика стало причиной всех кровавых событий? Киндаити только и оставалось, что вздыхать и размышлять, не мог ли Сахэй Инугами добиться желаемого каким‑либо иным способом.

Дни шли, и утром 13 декабря – почти через двадцать дней после смерти Томо – было совершено очередное загадочное убийство.

Размышляя об этом деле, Киндаити долго не мог уснуть и проспал бы дольше обычного, не разбуди его часов в семь утра звонок телефона, стоявшего у изголовья. Поднял трубку и без промедления был соединен с городской линией. И услышал голое инспектора Татибана.

– Господин Киндаити? Господин Киндаити! – Киндаити показалось, что голос инспектора дрожит не от утреннего холода. – Господин Киндаити, пожалуйста, приезжайте сейчас же. Все‑таки это случилось. Третий член клана Инугами убит.

– Убит? Кто? – Киндаити крепче сжал ледяную трубку.

– Приезжайте немедленно. Нет, сначала подойдите к окну, гляньте на озеро у поместья Инугами, все поймете. Я жду вас, поторопитесь. И будь оно проклято, это дело!

Положив трубку, Киндаити вскочил с постели и открыл одну из ставней. Ледяной ветер с озера иглами впился в лицо. Киндаити одолел чих, но ему удалось‑таки достать из своей дорожной сумки бинокль и навести его на приозерную часть виллы Инугами. Появившаяся перед его глазами картина заставила совершенно забыть о стуже – он оледенел от ужаса.

Как раз под наблюдательной площадкой, где был убит Такэ, неподалеку от берега изо льда торчало что‑то странное… Это было тело мужчины (или это был чудовищный ребус, точнее – шарада, разгаданная позже), оно торчало вверх ногами, засунутое в лед с головы до пояса, и две ноги во фланелевых пижамных штанах были раскинуты в виде буквы V. Кошмарное, но невыразимо комичное зрелище.

На дамбе и на крыше лодочного сарая врозь, с окаменевшими лицами стояли члены клана Инугами, глядя на торчащее вверх ногами тело. Киндаити рассматривал их лица в бинокль, и у него перехватило дыхание, когда он понял, кого там не хватает.