|
К сожалению, книга весьма мало доступна для понимания современного, нового читателя. Белый применяет по преимуществу метод описания „внешнего поведения“ изображаемых лиц, их „жестикуляции“, а не их внутреннего идеологического багажа. Поэтому книга говорит многое лишь тем, кто знал сам описываемую среду. Характеристики некоторых персонажей, например З. Гиппиус, Мережковского, В. Розанова, злы и блестящи в своей злости и меткости. <…> Контрреволюционная российская эмиграция завоет от этой книги. Видно, как Андрей Белый старался поймать основную мелодию современности и идти в ногу с нами. Но понять до конца новую эпоху и новый мир он так и не смог, несмотря на всю свою культурную широту и громадную художественную одаренность. Для историка „русской общественной мысли“ и особенно историка русского искусства книга представляет значительный интерес».
Рецензия на «Начало века» Л. И. Тимофеева («Последняя книга А. Белого» — Художественная литература, 1934, № 1, с. 12–14) по содержанию и оценкам во многом совпадала с отзывом «Известий»: в ней обращалось внимание и на сложность книги для широкого читателя, и на «историческую ценность» мемуаров «главным образом в плане творческого анализа пути А. Белого», и тяготение автора «к чисто внешним и порой шаржированным зарисовкам». Указывая на «историческую ложность <…> неожиданнейшей трактовки символизма как „марксизма“», Л. Тимофеев не удерживается в рамках корректного и уважительного тона, заданного «известинской» рецензией, и солидаризируется в своих резких оценках символизма как воплощения «творческой деградации и вырождения» «в эпоху загнивания капитализма» с «ценным предисловием Л. Каменева», предпосланным «Началу века». Список условных сокращений см. в первой книге мемуаров: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. Подстрочные примечания в тексте принадлежат Белому.
В жизни моей было два лишь таких момента, разделенных вереницею лет; в них ножницы смыкались; переживался смысл казавшегося бессмыслицей; оно оказалось диссонансом, без которого заключительный аккорд не прозвучал бы с убедительной полнотой. Переживалось чувство, что еще предстоят бои за правду пути; но предстоящие эти бои в огляде лет подавались в тональности кажущихся побед над ними: эфемерные, облачные образования, смысл которых текуч! Его предстояло прочесть. Забегая вперед, переживал антитезу еще в изукрасах фантазии, облекающей фанфарами преодолений и то, чем предстояло болеть; воображением несся я к непременной победе. Но в мгновение, которому говорил: «Ты — прекрасно», подстерегали грехи романтики; сказка о рыбаке и рыбке повторялась со мною. Только в этих выражениях сумел бы я характеризовать тему книги, поданную в варьяциях встреч и событий; в ней описание некоего синтеза лет в дымке романтики, заставившей переоценить силы и остановить колесо лет (ЦГАЛИ, ф, 53, оп. 1, ед. хр. 30, л. 19). Главенствующие осознания этого года: 1) Откровение Софии, 2) Духа Иоанновой, белой зари, 3) осознание, что «уже — заря», 4) ожидание Денницы; кроме того: завязываются в этот год встречи с рядом людей, глубоко влиявших на меня около десятилетия и более <…> В этом же году складываются основные ноты моего творчества; и самое крещение меня моим псевдонимом «Андрей Белый» происходит в этом году; отсюда, из этого года, протягиваются нити, складывающие мое будущее <…> 1901 год отрезывает меня от моего теневого отрочества и юности; и предо мной открывается перспектива шумных лет; в этот же год я осознаю впервые отчетливо, что мой путь — не путь науки и что естественный факультет — лишь случайная веха моего развития. |
