Нынешние беспорядки тоже отлично укладывались в схему тайного плана. В самом походе местных жителей на своих еврейских соседей не было, увы, ничего необычного — после того, как сам император явно показал, что не всех своих подданных он станет защищать в равной мере, такое случалось сплошь и рядом. И недовольство в губернии было, традиционно норовящее выплеснуться не на виновных, а на тех, кто ближе и не может себя защитить, и повод имелся, но… Все то же самое: сам по себе погром был обычен, в сочетании с цепочкой из восставших мертвецов, убийств и набега выглядел частью хорошо продуманного и разветвленного плана. Плана, о котором за прошедшие от приезда четыре месяца Аркадий Меркулов сумел узнать очень мало. Оставалось надеяться лишь, что план этот, составленный без расчета на его и Митино появление, уже начал сбоить. И хоть что-то из происходящего не продуманная стратегия, а попытка наскоро залатать прорехи после провала.

И если разрушить и эту часть — например, не дать уничтожить големов и их «пастухов» — может, удастся рассыпать его весь, даже не зная наверняка, кем, и, главное, для чего все затеяно! Потому выдавив с тюремного двора толпу, желавшую покончить с убийцами полицмейстера (какая неожиданная и внезапная любовь к покойному!), Меркулов и метался, собирая городовых с жандармами, и выгоняя из казарм хмурых казаков.

Когда, в который раз уже, вестником беды прискакал Ингвар — на сей раз не на губернаторском гнедом, а на Митькином паро-коне! — и рассказал, что сын, безумный мальчишка, потащился в еврейский квартал, в самую сердцевину беспорядков, Аркадий Валерьянович лишь только до боли стиснул кулаки.

Пришлось давить в себе дикое, отчаянное желание бросить все и гнать автоматон туда, чтобы найти, спасти, выдернуть. Или не найти и не спасти, потерять навсегда в круговерти обезумевшей от крови и безнаказанности толпы. Оставалось только делать то, что он и так делал — собирать людей и молиться, чтобы не оказалось поздно! Хотя бы для Митьки, потому что для кого-то, как для той убитой в двух шагах от тюрьмы девочки он уже невозвратно опоздал.

— При первом столкновении с погромщиками стрелять поверх голов! — гоня паро-коня легкой рысцой и удерживая отчаянно желание приказать полицейским перейти на бег, прокричал Меркулов. — В случае неподчинения стрелять разрешаю только лучшим стрелкам, и только одиночными выстрелами! Никаких залпов!

— Да что вы такое говорите, ваше высокоблагородие! — Мелков, трусивший на своей пузатенькой кобылке рядом со скудной неорганизованной толпой железнодорожных жандармов, вдруг завопил так, что пронзительный голос его разлетелся над строем.

— Как можно заради иноверцев поганых в честных людей стрелять!

Любопытно, Лаппо-Данилевские купили его от безысходности или от большого ума, полагая, что даже от дурака есть польза? Хорошо, если первое.

— А и правда, ваш-высокобродь, как-то оно… не того… — заворчали в строю городовых. — В своих-то…

— Эти честные люди сейчас разбивают лавки и грабят дома! — рыкнул Меркулов.

— Сами виноваты, что их бьют! Веровали бы во что у нас в империи веровать положено — кто б их тронул! — запальчиво выкрикнул Мелков.

— А Фирочка, лада моя, за меня б замуж пошла, — выбирая повод своего коня-тяжеловеса, с тоской протянул младший Потапенко. — Кабы не вера их поганая, жидовская…

— Слышь, пане хорунжий, ты бы того… не этого… — есаул Вовчанский по-собачьи нервно зевнул, косясь на господина Меркулова.

Тот повернулся в седле — и сделал это так медленно, словно на плечах его лежала огромная тяжесть. Она и лежала — отчаянное желание дать в морду младшему Потапенко, потом Мелкову и бросив всех этих разговорчивых погнать паро-коня прочь, на помощь своему ребенку.