Потому что идти в этот раз было откровенно неудобно: ноги то и дело проваливались в крупный, зернистый песок. Он набился в сапоги, так что ступать становилось все неприятнее, но остановиться и вытряхнуть было совершенно невозможно — стоит Мите отпустить алую нить, и она тут же снова превратится в ручей. Так он и шел по мгновенно подсыхающему руслу. Из мрака уже привычно стали появляться смутные фигуры — но почему-то тут же исчезали, будто напуганные. Снова, как и в прошлый раз, во тьме кто-то кого-то увлеченно жрал, но при Митином приближении словно подавился, а потом раздался быстрый слаженный шорох лап — будто и невидимый едок, и его обреченная снедь принялись удирать в нежданном согласии. Почему-то захотелось догнать и проверить, получится ли у него самого их съесть — и эта идея не вызвала ни малейшего удивления или отторжения. Он даже остановился на мгновение, но гнаться все же передумал: в конце концов, будут нужны — найдет, и то, что кого-то там уже съели, ему не помешает.

Пока стоял в задумчивости, успел погрузится в песок почти по колено. С некоторым трудом вытащил увязшую ногу и зашагал дальше. Сквозь мрак что-то блеснуло, потом еще и еще, и Митя понял, что идет вдоль стены из выпуклого стекла. На стене словно зависла картина — детальная и живая, какой не бывает ни живописное полотно, ни даже недавно изобретенная светопись. Словно это место было сразу за закругляющейся вверх и вниз стеклянной стеной. Слегка запущенный двор с начисто вынесенными воротами и ломящейся внутрь толпой, дом с вооруженными людьми у каждого окна. Он отчетливо видел лица: хмельные и какие-то безумно-восторженные у ворвавшихся внутрь мужиков — они замерли, будто пойманные на середине движения. Один наклонился, словно только что выбил ворота собственной головой, второй вскинул доску для удара, третий и вовсе на бегу. Позади были еще люди — блестящие глаза, оскаленные зубы, распяленные в крике рты. Решительно и обреченно застыли у окон защитники. Изогнутое стекло слегка искажало пропорции, но разглядеть можно было и мокрую прядь седых волос, прилипшую ко лбу неопрятного старика с паро-беллумом, и лаково блеснувший на солнце козырек картуза у спрятавшегося за туалетную будку мальчишки. По самому центру, будто собирая вокруг себя всю картину, распростерто тело. Разглядеть его почему-то не получалось, взгляд выхватывал только детали: то запрокинутое бледное лицо, то пальцы, вцепившиеся в утоптанную землю в последнем усилии, то багровые пятна крови на распустившемся шейном платке и яркий блеск булавки с навершием в форме серпа…

Хотелось остановиться и поглядеть подробнее, но нить вдруг потянула, точно норовя вырваться из рук, и пришлось ускорить шаг, на любопытную картину поглядывая лишь искоса. Сапоги теперь погружались глубже, их приходилось с силой выдергивать, а песок при этом подлетал вверх легкими сухими облачками, и опускался неторопливо и плавно, как опадающая листва. Каждый новый шаг поднимал новую тучку, и теперь Митя шел, рассекая колышущуюся песчаную завесу.

«Так пока дойду, все тут песком затянет» — мелькнула мысль, и Митя неожиданно озадачился: а куда он, собственно, идет? Мысль показалась глупой: идти куда-то было также нелепо, как и идти зачем-то. Но тогда почему он и вовсе идет? И где он идет?

Он всё же постарался оглядеться. Нить немедленно натянулась, врезаясь в пальцы. Но Митя успел увидеть, что такая же плавно изогнутая стеклянная стена закругляется у него над головой и спускается вниз, теряясь где-то в неразличимой дали. За стеклом сиял свет и клубилась тьма, переплетаясь причудливыми зигзагами.