|
— Надрали ему задницу!.. Зря хлебалом щелкал. Убрался не солоно хлебавши! Голос его становился громче, но лицо темнело. Рус потрясенно понял, что это не Лех кричит громче, а гроза уходит, гром отдаляется, молнии сверкают слабее, да и сам ливень быстро редеет! Он не успел перевести дух, как стена ливня отодвинулась и пошла между скал на простор. За ней уже не вздымалось пыльное облако, а лишь взлетали и тяжело плюхались обратно комья грязи. Лех опустил взор на испуганных, обозленных людей. Они пятились, растерянно сжимая топоры, палицы, копья. — Видали? Ничего не могут даже боги, если человек — человек, а не тварь дрожащая! Вдали из-за телег вынырнул конный отряд старшей дружины. Солнце прорвало тучи и блестело на мокрых доспехах, искрились наконечники копий, лезвия обнаженных мечей. Чех мчался во главе, его синие глаза выдавали страх, но он же, увидев, как от Леха и Руса пятится народ, разом остановил дружинников, взмахом руки велел убрать оружие. Они послушно рассеялись, стараясь делать это незаметно. Не хочет, понял Рус, чтобы люд видел, что их вождь спешил к нарушителям. Чеху труднее всего: он должен быть и отцом всем беглецам и в то же время не хочет оставить на растерзание родных братьев. Он повернулся к Ис. Она стояла за его спиной молчаливая, напряженная. В ее руке был нож, острый кончик приставила к левому боку. Сердце Руса стиснулось от любви и нежности. В мокрой, прилипшей к телу одежде она выглядела совсем тонкой, хрупкой, беззащитной. Глаза ее все еще оставались тревожными. Он ободряюще бросил: — Победа! А Лех заржал весело, как молодой сильный жеребец: — А тому богу она пришлась, пришлась... Ишь как разъярился! Я бы на его месте ради такой и с печи бы не слез. А он какой шум поднял, какой шум! Он вскинул меч над головой, показывая могучие предплечья, блестящие от воды, повернул острием вниз и со стуком бросил в ножны за спиной. И снова не промахнулся, невольно подумал Рус, не срезал себе задницу, как все время от него невольно ждешь. Наконец неспешно подъехал Чех. За ним в седлах высились двое таких же невозмутимых бояр. Голос старшего брата был густой, спокойный и размеренный, словно он не видел, как только что блистали мечи: — А я бы сказал, что здешний бог обрадовался, что черную от него забрали. Рус оскорбленно дернулся: она не черная, а смуглая от солнца, Лех же сказал живо: — Я бы вовсе в пляс пошел... А чего ты так решил? В синих глазах Чеха пряталась насмешка: — Чего нам больше всего не хватало?.. Воды. Вот местный бог и послал нам добрячий ливень. Можно сказать, в пляс пошел. Или доплатил нам, что забрали. Гойтосир все бурдюки успел наполнить! Рус сказал с гневом: — Так чего ж он горлохватов сюда привел? Чех даже не повернул голову в его сторону: — Он не один, кому не все в тебе нравится. Издали доносилась песня. Рус прислушался. Имя певцу дали любящие дед и баба, что-то очень длинное и красивое, но, по рассказам, мальчишка с колыбели удивлял звонким, чистым голосом, с детства научился складывать песни, его прозвали Гамаюном за способность петь без устали, а потом вовсе прозвище сократили до Баюна, ибо он умел баить еще и складные бывальщины из жизни древних героев. Он охотно откликался на Баюн, ибо это роднило с вещей птицей Гамаюн, что песней вызывает зарю. |
