Костя смотрел на коменданта с презрением. Он понимал, что тот поступил с ним, как верный служака тому, кому приносил присягу. Но при этом старик поступил подло. Константин мог застрелить его и не застрелил, соблюдая кодекс чести. Комендант же пренебрег им.

— Шведская ты сволочь и старая вонючая крыса! — с отвращением глядя прямо в глаза шведу, сказал по-немецки Костя. — Я доверился тебе, ты же поступил как паршивая шлюха, которые у вас, на улицах вашего Стокгольма, задирают подолы перед каждым проходящим мужиком! Через сто с небольшим лет вас не будет на нашей земле — русский царь Петр Великий со своими гренадерами и драгунами перережет глотки всем вашим аркебузьерам! Веди меня на казнь, я не боюсь!

Костя видел, что комендант буквально позеленел от злобы, хотя, надо сказать, разгром шведов Петром Первым был несколько преувеличен пленником. Скрипя остатками зубов, старик прошипел:

— Ведите его, ребята! Поставьте перед окнами моего дома и сделайте с ним все, что вам нравится! Вы слышали, как он оскорбил вашего славного коменданта?

— Слышали! — разом ответили латники. — Сейчас укоротим ему язык! А заодно нос и уши! Да и глаза ему больше не нужны — насмотрелся!

И довольные собой воины, предвкушая занятное зрелище, потащили Константина к воротам крепости, а комендант с винтовкой на плече едва поспевал за ними. Костю, который, как ни странно, не испытывал никаких чувств перед назначенной ему страшной казнью, повинуясь движениям того, кто тащил его, вошел во двор. Стоявшие здесь человек двадцать пять воинов, видя, что московит, убивший четырех их товарищей, теперь не шагает рядом с их комендантом со своим оружием на плече, а идет связанным, издали дружный победный вопль.

— Ребята, — сказал тот, кто волок Костю, — наш комендант подарил эту свинью нам! Эта наглая харя страшно оскорбила старика, я-то по-немецки разбираю! Так что нам надо с ним обойтись, как он того заслужил. Старик велел разобраться с ним перед окнами его дома. Айда туда!

Толпа с гиканьем потащила Константина поближе к стенам комендантского дома, и все на ходу старались ударить Костю побольней, потому что мимо проходил их обожаемый комендант, а его подчиненные сильно хотели угодить своему командиру. Скоро Костя был окружен ликующей толпою, и вдруг его пронзило: «Меня сейчас убьют, и я, возможно, самый умный, самый талантливый человек в этом времени! Я перестану существовать, и ни Марфуша, ни сын Никита, ни доченька Малаша никогда не узнают о том, где я похоронен. Как прозревала мое будущее жена! Она видела мои белые кости, лежащие где-то в поле, даже не погребенные!..»

Эта мысль стремглав пронеслась в голове Кости, как это обычно бывает у тех, кто предчувствует свой близкий конец. Он еще словно воочию увидел лица своих матери и отца, так и не узнавших, куда пропал их сын, и ему до слез стало жаль их. Он впервые за почти что тридцать лет своего пребывания в шестнадцатом столетии сказал сам себе: «Да какого ж черта я потащился тогда с ребятами на игры! Откажись я, останься дома, так и не провалился бы я в это пропитанное людской кровью и взаимной ненавистью прошлое!»

Все эти мысли за сотую часть секунды промелькнули в сознании Константина, и вдруг сильнейшее, всеохватывающее, острейшее желание остаться в живых до предела наполнило всю его душу.

Костя, перестав думать о чем-либо, не видя перед собой никого, обратил все свое духовное зрение вглубь самого себя. Он узрел ту точку, на которой ему нужно сконцентрировать всю свою энергию, и, понимая, что с завязанными руками овладеть волей гогочущей вокруг него толпы врагов ему будет невозможно, приказал суставам и хрящам кистей на полминуты стать размягченными, как у вареной курицы. Сконцентрировавшись на ладонях, которые, как он почувствовал, подчиняясь его приказу, стали гораздо уже, свернувшись в трубку, он стал высвобождать их из пут, делая это незаметно, миллиметр за миллиметром.