Гляжу в окно – глухая ночь!

         Да где же я? да что со мной?

         Не помню, хоть убей!

         Я выбралась на улицу —

         Пуста. На небо глянула —

         Ни месяца, ни звезд.

         Сплошная туча черная

         Висела над деревнею.

         Темны дома крестьянские,

         Одна пристройка дедова

         Сияла, как чертог.

         Вошла – и все я вспомнила:

         Свечами воску ярого

         Обставлен, среди горенки

         Дубовый стол стоял,

         На нем гробочек крохотный

         Прикрыт камчатной скатертью,

          Икона в головах…

         «Ой плотнички-работнички!

         Какой вы дом построили

         Сыночку моему?

         Окошки не прорублены,

         Стеколышки не вставлены,

         Ни печи, ни скамьи!

         Пуховой нет перинушки…

         Ой, жестко будет Демушке.

         Ой, страшно будет спать!..

         «Уйди!..» – вдруг закричала я,

         Увидела я дедушку:

         В очках, с раскрытой книгою

         Стоял он перед гробиком,

         Над Демою читал.

         Я старика столетнего

         Звала клейменым, каторжным.

         Гневна, грозна, кричала я:

         «Уйди! убил ты Демушку!

         Будь проклят ты… уйди!..»

         Старик ни с места. Крестится.

         Читает… Уходилась я,

         Тут дедко подошел:

         – Зимой тебе, Матренушка,

         Я жизнь свою рассказывал.

         Да рассказал не все:

         Леса у нас угрюмые,

         Озера нелюдимые,

         Народ у нас дикарь.

         Суровы наши промыслы:

         Дави тетерю петлею,

         Медведя режь рогатиной,

         Сплошаешь – сам пропал!

         А господин Шалашников

         С своей воинской силою?

         А немец-душегуб?

         Потом острог да каторга…

         Окаменел я, внученька,

         Лютее зверя был.