|
Я все прикидывал, встречаться с ним или нет — я и так знал, какие пышные фразы он напишет, какой откроет подтекст, неведомый мне самому, какие ошибки, от которых я сам устал. Под конец он снисходительно отведет мне место — ну, чуть повыше Моэма, ведь Моэм популярен, а я еще до этого не унизился. Почему я, собственно, прикидывал? Я не хотел встречаться с ним и уж точно не хотел, чтоб обо мне писали. Дело в том, что я больше не интересуюсь своим делом и никто не может угодить мне хвалой, повредить хулой. Когда я начинал тот роман про чиновника — интересовался, когда Сара меня бросила, понял, что работа моя — чепуховый наркотик, вроде сигареты, который помогает влачить дни и годы. Если смерть уничтожит нас (я еще стараюсь в это верить), велика ли разница, оставили мы несколько книг или флакончики, платья, безделушки? Если же права Сара, как не важно все это важное искусство! Наверное, я гадал — идти или нет — просто от одиночества. Мне нечего было делать до похорон, я хотел выпить — можно забыть о работе, но не об условностях, нельзя же сорваться на людях. Уотербери ждал в баре на Тоттнем-Корт-роуд. Он носил черные вельветовые брюки, курил дешевые сигареты и привел какую-то слишком красивую, высокую девицу. Девица эта, очень молодая, звалась Сильвией. Сразу было видно, что она проходит долгий курс, начавшийся с Уотербери, и пока что во всем подражает учителю. Глаза у нее были живые, добрые, волосы — золотые, как на старинных картинках, и я думал: докуда же она дойдет? Вспомнит ли она через десять лет Уотербери и этот бар? Я пожалел его. Он так важничал, так покровительственно смотрел на нас, а ведь слабый-то он. «Да что там,подумал я, когда он разглагольствовал о потоке сознания,вот она глядит на меня, я бы и сейчас мог ее увести». Его статьи печатались в дешевых журнальчиках, мои книги выходили отдельными томиками. Она знала, что от меня научится более важным вещам. А он, бедняга, еще одергивал ее, когда она вставляла какую-нибудь простую человеческую фразу! Я хотел его предупредить, но вместо этого выпил еще хересу и сказал: — Я спешу. Надо на похороны, на Голдерз-Грин. — Голдерз-Грин! — восхитился Уотербери.Совсем в вашем духе! Ведь вы бы выбрали это кладбище, верно? — Не я его выбрал. — Жизнь подражает искусству! — Это ваш друг? — участливо спросила Сильвия, и Уотербери с упреком взглянул на нее. — Да. Я видел, что она гадает, кто это, друг или подруга, и был тронут. Значит, я для нее — человек, а не писатель. Человек, у которого умирают друзья, он их хоронит, страдает, радуется, даже нуждается в утешении, а не умелый мастер, получше Моэма, «но все же мы не вправе ставить его так высоко, как...». — Какого вы мнения о Форстере? —-спросил Уотербери. — О Форстере? Простите, пожалуйста. Я думал, долго ли ехать до кладбища. — Минут сорок,сказала Сильвия.Поезда редко ходят. — Форстер...сердито повторил Уотербери. — От станции идет автобус,сказала Сильвия. — Сильвия, мистер Бендрикс пришел не для того, чтоб говорить об автобусах. — Прости, Питер. Я думала... — Прежде, чем думать, сосчитай до шести. Так вот, Форстер... — Да Бог с ним,сказал я. — Нет, это важно, ведь вы принадлежите к разным школам... — Он принадлежит к школе? А про себя и не знал... Вы что, учебник пишете? Сильвия улыбнулась, и он это заметил. Теперь он меня не пощадит, понял я, но мне было все равно. Гордость и равнодушие похожи, и он, наверное, подумал, что я горд. |
