И что?

Я понимал, что не зря вспомнил о перепутанных состояниях, как не зря вспомнил в своё время о книге Типлера и Точке Омега. Оставалось сделать один мысленный шаг, я даже представлял примерно — какой именно. Если бы я помнил себя в этой эмуляции, если бы помнил хотя бы собственные работы последних лет, если бы помнил, что сделано в физике и в космологии… Но этой памяти у меня не было — будто специально. Именно сейчас, когда я так близок к решению… Специально?

Почему нет? Если существует вселенский компьютер Точки Омега, он должен обладать ощущением цели. Он должен быть… я опять вспомнил Типлера. Вспомнил даже кляксу, которую поставил кто-то, читавший книгу до меня, — тёмно-коричневую, будто пролилось кофе.

«Теория Точки Омега, как и идея воскрешения — это чистая физика. Ничего сверхъестественного, ничего такого, во что надо верить. Это настоящий атеистический материализм, и не я первый вступил на этот путь. Одновременно со мной о воскрешении писали специалист по компьютерам Ганс Моравец и философ Роберт Носик. Значит, пришло время. Раньше идеи воскрешения принадлежали к религиозным традициям иудаизма, христианства и ислама. Теперь они стали предметом научного анализа».

Я не верил в Бога. Точка Омега — не Бог. Она — конечный автомат, осознавший себя и своё предназначение, как когда-то осознал себя и понял своё предназначение человек. Точка Омега создала все возможные эмуляции миров и распределила в них тёмное вещество, как средство перехода от одной эмуляции к другой.

Частица тёмного вещества — что это? Я помнил теоретические предположения начала двухтысячных. Говорили о не известных пока науке тяжёлых элементарных частицах. Говорили, что это обычное вещество, пока недоступное наблюдениям. Других идей я не помнил.

А если…

— Вставай, быстро, — я не заметил, как вернулась Ира, в руках у неё была моя одежда: брюки, рубашка, пиджак. — Нужно успеть, пока кастелянша не заметила пропажу.

Одевался я торопливо, под любопытствующими взглядами соседей по палате. Мы поспешили к боковой лестнице, спустились в холл, где на нас никто не обратил внимания, и вышли к проходной.

На улице… Я не узнал место. Я здесь бывал, конечно, и не раз, всегда обращал внимание на аллею акаций, за которой был пустырь, куда жильцы окружавших больницу домов сбрасывали мусор. Запах акаций смешивался с запахом гниения, возникала чудовищная смесь, почему-то приятная и терпкая. Но сейчас не было ни акаций, ни пустыря. Автобус, в который мы успели вскочить, когда он уже отъезжал от остановки, проехал мимо стандартных пятиэтажек, унылых, привычных, но на этом месте никогда не стоявших.

— Не узнаёшь? — спросила Ира, почувствовав моё состояние. Я покачал головой.

Ещё на лестнице я услышал, как в квартире заливался телефонный звонок. Ира взяла трубку, и, пока я переодевался в домашнее, объясняла доктору, что ничего у меня нет, не нужно поднимать шум, за бумагами о выписке она заедет в понедельник, и, конечно, подпишет, что больница снимает с себя ответственность.

— Мне нужно поговорить с Яшаром, — сказал я, когда Ира положила трубку, — но боюсь, что не вспомню детали наших отношений, и он может подумать…

— Хочешь, чтобы я позвонила?

— Ты? — удивился я. Ира не была с моим шефом на короткой ноге, встречалась с ним несколько раз — в последний, когда мы уезжали в Израиль. Яшар пришёл проводить нас на вокзал, поезд шёл в Москву, оттуда нам предстояло лететь в Будапешт, прямых рейсов в Тель-Авив тогда не было, как не было и дипломатических отношений со страной-агрессором. На перроне Яшар обнял Иру и что-то прошептал на ухо. Я спросил, когда поезд отъехал и мы начали разбирать вещи. «Сказал, чтобы я тебя берегла, потому что ты совсем не практичный, и на новом месте не сможешь толком сориентироваться».