Полынова развернула скакуна и понеслась прочь, изредка поглядывая через плечо, разбирая зоркими глазами короткое название бронепоезда — «Орёл».

Грохнули пушки с бронеплощадок, степь вспухла фонтанами земли и дыма, с визгом разлетелись осколки, словно призывая невезучих подставлять бока. Таманская армия, разрезанная путями надвое, разбегалась на север и юг. Бойцы мчались верхом и пёхом, стоя на подводах, горяча и беся коней. Снаряды рвались, попадая в самую кучу, шрапнели косили армейцев, как чудовищным серпом, незримым, но убийственным. Во всех амбразурах бронепоезда частили злые крестоцветные вспышки — «максимы» и «гочкисы» изрыгали очередь за очередью, и редкая пуля не настигала своей цели.

Обернувшись в очередной раз за спину, Даша случайно подняла глаза выше — и обмерла. В белесой высоте, под самыми облаками, летели аэропланы — жёлтенькие, отмеченные бело-сине-красными розетками на крыльях, они посверкивали мерцающими дисками пропеллеров. А потом с неба посыпались пятнадцатипудовые бомбы.

Уже не фонтаны, а прорвы пыли и снега вздымались в степи, опрокидывая, разрывая на части бегущих. Прямо перед Дашей вздыбилась земля, прорастая в небо дымными хвостами. Раскалённые осколки просвистели мимо, помиловав Дашу, но коня её изрубили. Девушка покатилась в снег, оглушённая, слышащая один лишь непрестанный гул, ошеломлённая, потерянная и потерявшаяся в разверзшемся аду.

Через неё перескочил храпящий конь, забрасывая комьями мёрзлой земли, но Полынова плохо понимала, что с ней, что вовне. Мысли вынесло, в голове плыл и плыл колокольный звон, а вокруг будто синефильму показывали: взрывались бомбы, разбрасывая оторванные ноги и головы, что конские, что человечьи, заляпывая кровью грязный снег. Вот в воздух взмыла телега, закувыркалась и рухнула, распадаясь на части. Ополоумевшие кони помчались в упряжке, пока не попали под стальной дождь — «стрелки» падали с небес. Вроде крупных пуль, раза в четыре побольше обычных, с жестяными стабилизаторами, «стрелки» выбрасывались с аэропланов целыми ящиками. Падая с двухкилометровой высоты, они разгонялись так, что насквозь просаживали и всадника, и коня.

Одна из «стрелок» вошла в землю рядом с Дашей, едва не пришпилив ей руку, но девушку это оставило равнодушной. Встав на четвереньки, она поднялась и пошагала, шатаясь и сжимая голову обеими руками, лишь бы унять этот гул, полнивший голову. Кто-то обхватил её, потряс за плечи. Она различила перед собой лицо Владимира, попыталась его обойти, но тот держал крепко, крича неслышные слова, а чуть после всё померкло, и девушка провалилась в блаженное беспамятство.

Очнулась она ночью, ощущая себя уложенной на подводу. Вверху тускло светила луна, рядом горел костёр, прыская в небо искрами. Тёмные фигуры сгрудились вокруг огня — красные спереди, чёрные сзади.

Антонов стоял неподалёку от девушки, облокотившись на дощатый борт подводы, посеченный осколками. Заметив, что Даша пришла в себя, «Штык» встрепенулся, улыбнулся жалко, будто заискивая.

— В Новороссийск мы уже не пойдём? — спросила девушка, слыша собственный голос, а не тот, сводящий с ума, больной гуд.

— Нет, — бодро ответил «Штык», — приказ о наступлении я отменил. Наступать некому. Да и незачем нам лезть за перевал. Кадеты-марковцы ушли в море на линкорах, нам их не догнать. Пока.

— Зачем тебе марковцы? — вяло удивилась Даша.

— Нужны были… — угрюмо сказал Антонов и отвернулся.

А от костра донёсся крепнувший голос Ковтюха:

— …Мерлы люди, падалы под кадетскими пулями, поляглы навик! Так за що ж терпели мы цыи муки? За що?! За одно: за совитску власть, бо вона одна крестьянам та рабочим, и нэма у них бильше ничого!

— Наша ридна власть! — донеслось из темноты, от редких костров, разбросанных в ночи.