– Я умею лошадей лечить, – призналась Аранта.

– Ни в коем случае! – Скупой на жестикуляцию Кеннет даже рукой махнул. – Все лошадиные доктора на моей памяти кончали плохо. Всегда же найдется какая‑нибудь кляча, которая сдохнет у тебя на руках, словно нарочно, чтобы тебя оговорили.

– Они гонялись за нами по дворцу, – продолжила Анелька, – а попутно ломали все, что под руку попадется, били зеркала, гадили на лестнице. Мужчины отделались легко. Их просто поубивали. А на женщинах все искали колдовские метки. Ну и творили, ясное дело, все, что они делают, когда думают, что уйдут безнаказанными. Потом все равно убивали без разбору. И нас, и горничных, и парикмахерш.

Она извернулась в объятиях Аранты и вытерла нос о плечо. Аранта сидела неподвижно, ошеломленная тем, что жестокость солдата на войне нельзя, оказывается, даже сравнить с жестокостью обывателя, которого сперва напугали, а опосля благословили. Солдат идет против кого ему сказано, всегда рискуя нарваться на противника более сильного, а стало быть – на смерть. Обыватель ищет того, с кем он заведомо справится. Рэндалл всегда подчеркнуто уважал солдат. Она тоже – невольно.

– Боюсь, – выговорила она, – я разочаровалась в вере.

– Ты – единственная среди нас всех была настоящая ведьма. И тебя единственной там не было. Надо же… Знаешь, я вообще‑то не уверена, что ты не купила свою жизнь ценой наших. Ты знала заранее?

– Если бы я знала заранее, охрану бы не сняли, а епископ подавился бы костью за обедом. Впрочем, подавится еще! Что, гвардия так и не пришла?

– И духу ее не было.

– Никто, кроме Рэндалла Баккара, не может двинуть черноплащных из их казарм, – произнесла она в воздух.

– Ты вынесла ему приговор? – поинтересовался Кеннет.

– Если он не брезгует такими победами… если он такой ценой уклоняется от поражений, пусть катится в ад. Кеннет, я больше не обсуждаю свою личную жизнь.

Анелька забилась на кухне меж котлов и вывозилась в золе, и когда ее тащили оттуда, кричала, что она всего лишь кухонная прислуга. На что ей ответили, что если так, ей нечего бояться…

– От… оттра… – она не смогла выговорить это слово, – и отпустят. Но я уже знала, что это ложь.

Птенцов королевина гнезда не так пугало то, что делали с ними, как те слова, которые при этом употреблялись.

Он бы, возможно, проделал все прямо на кухне, но дворец. горел, и там было полно дыма, поэтому он поволок ее в сад. Наверное, где‑то он даже поверил, что она – черная кость, потому что с перепугу она ругалась сквозь слезы, как пьяный конюх. Там разложили высокий костер из «проклятых предметов», и в его свете двое что‑то делали с одной из девушек, прижав ее лицом к решетке ограды. Анелька видела только ее белые руки, вцепившиеся в черные прутья, и слышала, как та кричит и плачет, и умоляет бессвязно… В то же время на костре обжигали заостренный кол. И когда те, у ограды, сказали, что им хватит, другие, у костра, вынули кол и…

Она судорожно зажмурилась, и Аранта сама взмолилась, чтобы та не продолжала. Золотой мечтой епископа Саватера и тех, кто внимал ему, было проделать все это, и не только это, с нею самой. Легко было представить. Но Анелька упрямо помотала головой.

– Я не хочу, чтобы это сидело внутри одной меня! Это могла быть Талли.

В общем, тот, кто ее поймал, велел ей стать к забору и взяться руками за прутья.

– А прутья‑то широко поставлены, – истерически хихикнула она. – Ну, для кого – узко, а для меня – в самый раз. Я сперва локти свела, он не заметил, а потом отпустила руки и боком меж ними упала.