– Послушай, Шахаб‑эфенди… Отведи эту девушку к себе в канцелярию. Она хочет поехать учительницей в Анатолию. Напиши черновик прошения и принеси его мне.

Я уже считала свое дело почти улаженным. Мне хотелось кинуться заведующему на шею и поцеловать седую сторону его бородки.

В канцелярии Шахаб‑эфенди посадил меня перед столом, на котором творился невообразимый беспорядок, и начал задавать вопросы, что‑то записывая. Одет он был очень бедно. Его лицо выражало робость, почти испуг; когда он поднимал на меня глаза, чтобы задать вопрос, у него подрагивали даже ресницы.

У окна стояли два пожилых секретаря и о чем‑то тихо переговаривались, изредка поглядывая в нашу сторону.

Вдруг один из них сказал:

– Шахаб, дитя мое, ты сегодня слишком переутомился. Давай‑ка мы займемся этим прошением.

Я не удержалась, чтобы не вмешаться. Настроение у меня немного поднялось, я расхрабрилась и сказала:

– Подумать только, какую трогательную заботу проявляют в этом учреждении друг о друге товарищи!

Вероятно, мне не следовало говорить так, потому что Шахаб‑эфенди покраснел как рак и еще ниже опустил голову.

Может быть, я сказала какую‑нибудь глупость? Секретари у окна захихикали. Я не расслышала их слов, но одна фраза долетела до меня: «Госпожа учительница весьма бывалая и проницательная…»

Что хотели сказать эти господа? Что они имели в виду?

Черновик прошения неоднократно побывал у заведующего и каждый раз возвращался назад в канцелярию, испещренный многочисленными красными пометками и кляксами. Наконец все было переписало начисто.

– Ну, пока ты свободна, дочь моя, – сказал мюдюр‑эфенди. – Да поможет тебе аллах. Я же тебе помогу, насколько это будет в моих силах.

Больше я не осмелилась спрашивать, так как в кабинете заведующего были другие посетители.

Очутившись за дверью, я не знала, куда мне идти с этой бумагой и что говорить. В надежде опять увидеть Наимэ‑ходжаным я огляделась и тут заметила Шахаба‑эфенди. Маленький секретарь ждал кого‑то у лестницы. Встретившись со мной взглядом, он робко опустил голову. Мне показалось, что он хочет что‑то сказать, но не осмеливается. Я остановилась перед ним.

– Простите меня, я и так причинила вам много хлопот, эфендим. Но не откажите в любезности сказать, куда мне это теперь отнести?

Продолжая глядеть в пол, Шахаб‑эфенди сказал дрожащим, слабым голосом, словно молил о какой‑то великой милости:

– Проследить за ходом дела – вещь трудная, хемшире‑ханым[12]. Если позволите, прошением займется ваш покорный слуга. Сами не беспокойтесь. Только изредка наведывайтесь в канцелярию.

– Когда же мне прийти? – спросила я.

– Дня через два‑три.

Я приуныла, услышав, что дело так затянется.

Эти «два‑три дня» растянулись на целый месяц. Если бы не старания бедного Шахаба‑эфенди, они длились бы еще бог знает сколько. Пусть не согласятся со мной, но я должна сказать, что и среди мужчин встречаются очень порядочные, отзывчивые люди. Как забыть добро, которое сделал мне этот юноша?

Шахаб‑эфенди кидался ко мне, едва я появлялась в дверях. Он ждал меня на лестничных площадках. Видя, как он бегает с моими бумагами по всему министерству, я готова была провалиться от стыда сквозь землю и не знала, как мне его благодарить.

Однажды я заметила, что шея секретаря повязана платком. Разговаривая со мной, он глухо кашлял, голос его срывался.

– Вы больны? – спросила я. – Разве можно в таком состоянии выходить на работу?

– Я знал, что вы сегодня придете за ответом.

Я невольно улыбнулась: могло ли это быть причиной? Шахаб‑эфенди продолжал хриплым голосом:

– Конечно, есть и другие дела.