|
Костюм незнакомца, весь его облик говорили, что предо мной иной человек, чем те, которых я до сих пор знала. Слушая заведующего, он слегка наклонился вперед и приложил к уху ладонь, чтобы лучше слышать. Наконец он поднял на меня свои чуть красноватые кроткие глаза и скрипучим голосом заговорил по‑французски. Он спросил, что я окончила, как училась, чем хочу заниматься в жизни. Видно было, он остался доволен моими ответами.
Во время нашей беседы мюдюр‑эфенди весело улыбался и приговаривал: – Ах, как говорит по‑французски! Ну, точно соловей! Для турецкой девушки это просто чудесно. Достойно поощрения, по правде говоря… Гюльмисаль‑калфа любила говорить: «Если пятнадцать дней в месяце темные, мрачные, то остальные пятнадцать – светлые, солнечные». Разговаривая с незнакомцем (потом мне сказали, что это знаменитый поэт), я вдруг почувствовала, что солнечные дни настанут скоро и для меня. Ко мне снова вернулось радостное, безмятежное настроение после мрачного месяца ожидания. Наговорив мне много приятных вещей, каких я еще никогда ни от кого не слышала, он взял меня под руку и повел в приемную министра. Когда он проходил по коридорам, служащие вскакивали, завидя его, а двери раскрывались как бы сами собой. Через полчаса я уже была назначена на должность учительницы географии и рисования в центральное рушдие[13] губернского города Б… Возвращаясь в этот вечер в Эйюб, Чалыкушу летала, будто на крыльях. Отныне она уже самостоятельный человек, который сам будет зарабатывать на жизнь. Отныне никто не посмеет оскорбить ее состраданием или покровительством. Через три дня с формальностями было покончено, и я получила деньги на путевые расходы. Ясным утром Гюльмисаль провожала меня на пароход. Шахаб‑эфенди уже давно ждал на пристани. Я никогда не забуду этого доброго, сердечного юношу. Он позаботился буквально обо всем, не забыл ни одной мелочи, даже сунул мне в руки бумажку с адресом гостиницы, где я смогу остановиться по приезде в город Б… Он пришел на пристань задолго до нас, несмотря на сырой ветер с моря, вредный для его больного, все еще перевязанного горла. Он сам отнес в каюту мой чемодан и небольшую коробку, – подарок мне на дорогу. Он и здесь проявил заботу обо мне, бегал куда‑то, снова возвращался, давал наставления каютному слуге. До отплытия парохода мы все трое сидели в уголке на палубе. Мне кажется, в минуту расставания человек должен говорить, говорить… в общем, много говорить обо всем, что есть у него на душе, не так ли? Но в тот день все было иначе. За час мы не сказали с Гюльмисаль и десяти слов. Она держала мои руки в своих и смотрела на море тусклыми голубыми глазами. И только перед самым отплытием она вдруг прижала меня к груди и зарыдала, приговаривая: – Так я и матушку твою провожала… Здесь же… Ах, Феридэ!.. Но она не была одна, как ты… Если аллаху будет угодно, я опять увижу тебя… Опять обниму… Вероятно, я и сама не удержалась бы и заревела, несмотря на присутствие Шахаба‑эфенди, но тут на палубе поднялась суматоха: – Спешите, ханым!.. Сходни убирают!.. Матросы схватили мою Гюльмисаль за печи и, подталкивая сзади, помогли спуститься по трапу. А маленький секретарь Шахаб‑эфенди все не уходил. Я горячо благодарила, протянула ему руку и увидела, что он стоит бледный как полотно, со слезами на глазах. – Феридэ‑ханым, неужели вы уезжаете навсегда? Впервые Шахаб‑эфенди осмелился открыто взглянуть мне в лицо и произнести мое имя. Хотя мне было тяжело и грустно в эту минуту расставания, я не удержалась от улыбки. – А разве еще можно сомневаться? Шахаб‑эфенди ничего не ответил, вырвал свою руку из моей и бегом кинулся вниз по трапу. Морское путешествие – моя страсть. |
