|
Повернувшись, словно желая подойти ближе к свету, он вытащил мнимый образок, представлявший собой не что иное, как медальон, в который был вставлен чей-то портрет, вынул портрет из медальона и поднес его к губам. Несколько раз поцеловав его, он сделал вид, что уронил его на пол, и, изо всех сил ударив по нему каблуком, разбил на тысячу кусочков. — Сударь!.. – воскликнул комендант. Он наклонился и посмотрел, не может ли он спасти что-либо от вдребезги разбитого неизвестного предмета, который намеревался утаить от него Ла Моль, но миниатюра в буквальном смысле слова превратилась в пыль. — Король хотел получить эту драгоценность, – сказал Ла Моль, – но у него нет никаких прав на портрет, который был в нее вставлен. Вот вам медальон, можете его взять. — Сударь! Я буду жаловаться королю, – объявил Болье. Ни слова не сказав узнику на прощание, он вышел в бешенстве и предоставил запирать двери тюремщику. Тюремщик сделал несколько шагов к выходу, но, увидев, что Болье уже спустился по лестнице на несколько ступенек, вернулся и сказал Ла Молю: — Честное слово, сударь, я хорошо сделал, что предложил вам сразу же вручить мне сто экю за то, чтобы я дал вам поговорить с вашим товарищем, а если бы вы мне их не дали, комендант забрал бы их вместе с этими тремястами, и уж тогда совесть не позволила бы мне что-нибудь для вас сделать. Но вы заплатили мне вперед, а я обещал вам, что вы увидитесь с вашим приятелем… Идемте… Честный человек держит слово… Только, если можно, не столько ради себя, сколько ради меня, не говорите о политике. Ла Моль вышел из камеры и очутился лицом к лицу с Коконнасом, ходившим взад и вперед широкими шагами по середине своей камеры. Они бросились друг к Другу в объятия. Тюремщик сделал вид, что утирает набежавшую слезу, и вышел сторожить, чтобы кто-нибудь не застал узников вместе, или, вернее, чтобы не застали на месте преступления его самого. — А-а! Вот и ты! – сказал Коконнас. – Этот мерзкий комендант заходил к тебе? — Как и к тебе, я думаю. — И отобрал у тебя все? — Как и у тебя. — Ну, у меня-то было немного – перстень Анриетты, вот и все. — А наличные деньги? — Все, что у меня было, я отдал этому доброму малому – нашему тюремщику, чтобы он устроил нам свидание. — Ах, вот как! – сказал Ла Моль. – Сдается мне, что он брал обеими руками. — Стало быть, ты тоже ему заплатил? — Я дал ему сто экю. — Как хорошо, что наш тюремщик негодяй! — Еще бы! За деньги с ним можно будет делать все что угодно, а надо надеяться, в деньгах у нас недостатка не будет. — Теперь скажи: ты понимаешь, что с нами произошло? — Прекрасно понимаю… Нас предали. — И предал этот гнусный герцог Алансонский. Я был прав, когда хотел свернуть ему шею. — Так ты полагаешь, что дело наше серьезное? — Боюсь, что да. — Так что можно опасаться.., пытки? — Не скрою от тебя, что я уже думал об этом. — Что ты будешь говорить, если дойдет до этого? — А ты? — Я буду молчать, – заливаясь лихорадочным румянцем, ответил Ла Моль. — Ты ничего не скажешь? — Да, если хватит сил. — Ну, а я, ручаюсь тебе: если со мной учинят такую подлость, я много чего наговорю! – сказал Коконнас. |
