А потом вдруг пошла музыка Гаврилова.

Мне некогда было разбираться, почему переставили номера. И я даже обрадовалась — значит, он сейчас освободится, и мы торжественно пойдем возвращать корзинку Кремовской.

Он выехал и увидел меня.

Я взяла двумя пальцами корзинку, висевшую на шее, и с торжествующим видом показала ему — мол, порядок! Он едва заметно кивнул. И тут я поняла, что ему не сделали блокаду. Как, каким образом я это поняла — не знаю. Но он носился по кругу, превозмогая боль. Наверно, я почувствовала эту боль, со мной иногда бывают такие парапсихологические штучки. Когда Макаров выступал с кошмарной ангиной, у меня тоже разболелось горло.

Гаврилов работал весь номер полностью, как будто назло тем, которые торопились к чемоданам. Он работал честно, потому что публике все равно, болит у него нога или не болит. Публика платит за билеты и желает получить за свои деньги полновесный товар. И она права! Поэтому оболтус в синем гусарском мундире, престарелый оболтус с арапской черной физиономией скачет по кругу, и ноги в синих лосинах и сверкающих сапогах разъезжаются в шпагат, чтобы между двумя жеребцами пробежал третий.

Когда дошло до барьеров, он накинул на левую кисть петлю цигли. И сразу же стал выглядеть как-то увереннее. Я знала, что ему стыдно пользоваться этой штукой. Выходит, без нее он все-таки боялся… боялся? Гаврилов?

Я не успела додумать эту мысль до конца. Первый и второй барьеры он взял хорошо, он скакал на Хрюшке и Саньке, остальные лошади попарно брали те же барьеры «мордой в хвост». Но на третьем сволочь Хрюшка подался вбок. Цигля натянулась — и лопнула! Гаврилов спиной вниз полетел под копыта. Я завопила. Конечно, не я одна тогда кричала — наверно, все женщины в зале. Но я услышала только свой голос. И опрометью кинулась за кулисы. Когда я подбежала к форгангу, униформа уже внесла Гаврилова, положила на пол и принимала бегущих с манежа лошадей. Артисты и служащие сбегались со всех сторон — даже те, кто уже выгонял вагончики клетки-переходника, бросили их.

— …а Борька понял, что хозяин упал, не захотел прыгать и вскинулся… а Ромка метнулся и опрокинул на него барьер!.. — услышала я, это униформа впопыхах отвечала на вопросы. Я отпихнула Эдика и пробилась к Гаврилову.

Его почему-то окружали одни женщины. Вокруг головы Гаврилова была кровавая лужа. Коленями в этой луже стояла Любаня и пыталась расстегнуть гусарский мундир.

Я остановилась, как вкопанная. У меня от ужаса даже руки онемели. И я стала озираться — да неужели же никто ему не поможет? И увидела, что джигиты и Витька с Сережкой окружили Хрюшку и возятся с его седлом. Вот идиоты, подумала я, вот кретины, и тут услышала слово «цигля!».

Вдруг напротив меня возник Кремовский — уже подгримированный и полностью готовый к выступлению, фантастически красивый в черном костюме с золотом, даже сумочка для подкормки была у него из золотой парчи.

— Твоя работа! — крикнул Кремовский Любе. — Твоя работа!

— Нет! Это не я! — плача, воскликнула она.

— Как же не ты! И козе ясно! Пусти, — обратился Кремовский к Женьке Костанди, — я тебе говорю, пусти меня к ней!

Но Женька заложил ему руку за спину и не отпускал.

— Любушка, девочка! — Это Вейнерт наклонилась и схватила Любаню за плечи. — Люба! Да не может же этого быть!

— Не трогай ее! — и Кремовский, вырвавшись, оттолкнул Вейнерт от Любани.