Ах, эта дурацкая история! В свое время, в одном из застолий у Горького на Никитской, где слезливый романист изводил гостей своей поэмкой про девушку, для которой в награду за любовную верность смерть щадит ее парня, он, обхаживая капризного, но необходимого ему тогда старика, начертал у того прямо на рукописи: «Эта штука посильнее чем «Фауст» Гёте. Любовь побеждает смерть». Начертал и вскоре забыл об этом, мало ли какой чепухи ни приходилось ему писать ради сиюминутной пользы дела! Но как-то на одном из «мальчишников», которые он по старой довоенной памяти еще изредка устраивал у себя на даче, покойный Лешка Толстой, в промежутках между двумя сальными анекдотами, рассказал ему (знал, чем потрафить благодетелю титулованный льстец!) курьезный случай с одним сообразительным литературоведом, который состряпал и защитил докторскую диссертацию по поводу отсутствия в его резолюции запятой перед словом «чем». Хитрец, со ссылками на классиков и экскурсами в тайны языковой семантики, доказывал, что «великий вождь всех времен и народов», выпустив эту злополучную запятую, совершил революцию в современной пунктуации. Вскоре он было забыл об этом, но на днях, подписывая постановление о сооружении памятника незадачливому классику, вновь вспомнил и приказал доставить ему оригинал. Боже мой, сколько их развелось за последние годы, этих услужливых прохиндеев, готовых заложить душу дьяволу и доказать все, что угодно, в обмен на хлебное место в его орбите!

— Ладно, оставь, — брезгливо поморщился он.

— Что еще?

— Патриарх в приемной, Иосиф Виссарионович, — понимающе подобрался тот. — Вы назначили на два тридцать. Сейчас, — он мельком, с предупредительной цепкостью взглянул на часы, — ровно четырнадцать двадцать девять.

— Зови. — Но тут же передумал. — Хотя, погоди, я сам. — Он с усилием поднялся из-за стола и, по-прежнему слегка приволакивая больную ногу, двинулся к двери. — Так и быть, гора пойдет к Магомету, надо. — Властно распахнул дверь, шагнул в тамбур, толкнул еще одну дверь впереди себя и, снова отступив в кабинет, сделал широкий жест.

— Прошу, владыка!

Пусть ценит лукавый поляк его забывчивость и великодушие! Прежде чем санкционировать возложение на этого захудалого монаха всероссийской митры, он внимательно изучил дело гражданина Симанского Сергея Владимировича, из бывших дворян, тысяча восемьсот семьдесят седьмого года рождения, уроженца города Петербурга, священнослужителя, без определенных занятий, и, с облегчением убедившись, что антигосударственных грехов у вышеозначенного гражданина хватило бы на три высших меры и на добрый десяток полновесных лагерных четвертаков, дал свое «добро»: он предпочитал иметь дело с закоренелыми грешниками, он знал, чего от них ждать, и с ними было легче управляться.

Патриарх почтительно прошуршал мимо него новенькой сатиновой рясой и, сделав несколько шагов в глубь кабинета, остановился в нерешительности, вполоборота к хозяину:

— Здравствуйте, товарищ Сталин! — Слово «товарищ» он подчеркнуто выделил. — Куда прикажете?

— Поближе, поближе, владыка. — Движением бровей он указал помощнику на выход, после чего тот мгновенно улетучился, затем обволакивающим жестом полуобнял гостя за талию, довел его до стола, где отодвинул перед ним ближайший к себе стул. — Прошу вас, владыка. — И только усадив патриарха, обогнул его и снова, с шутливым кряхтением опустился в кресло. — Стареем, владыка, стареем.

— Что вы, что вы, товарищ Сталин! — суетливо заспешил тот.