Федор поднялся было покурить на воздух, но едва потянулся к двери, та, словно по-щучьему велению, распахнулась перед ним, и в ее проеме обозначилось скуластое, в сетке продубленных морщин лицо — золотозубый рот в улыбке от ушей до ушей:

— Привет, работяги! Как живете-можете?

— Живем ничего, — за всех ответил Федор: он почему-то сразу понравился Федору, этот «фиксатый» дядя, — можем плохо.

— Ты, я вижу, весельчак, — еще шире осклабился тот, — хочешь, на всю дорогу массовиком-затейником оформлю?

— А ты кто такой? — Федор не любил, когда его осаживали.

— Не по уставу с начальством разговариваешь, солдат, — тот продолжал все так же улыбаться, но в сивых глазах его уже определился холодок, — но коли и вправду интересуешься, то я начальник эшелона Мозговой, — и чуть подумав, — Павел Иванович.

Гость ловко, в два движения (видно, что не впервой) оказался на пороге, легонько, словно неодушевленный предмет, отодвинул Федора в сторону, вышел на середину теплушки, по-хозяйски огляделся и уверенно произнес:

— Внимание, слушай мою команду! — Он и вправду стоял посреди вагона, как на капитанском мостике. — Перепивать запрещаю категорически, драки тоже, отлучаться на стоянках только в пределах станций, шашни — в меру. За нарушение — немедленно списываю на берег. Вопросы есть?

Во всей его немного грузноватой фигуре, которую плотно облегало потертое шинельное полупальто с боковыми карманами, в повадке держаться, в движениях — коротких и властных — чувствовался человек, знающий цену как себе, так и прожитой жизни.

Мужики инстинктивно, нутром сразу почуяли: хозяин! И выражая это общее настроение, Алимжан бойко откликнулся сверху:

— Есть, товарищ начальник!

Тот снова золотозубо заулыбался, сдвинул на затылок полувоенную фуражку и подытожил:

— Ну вот и добре. Берите ноги в руки, сейчас паровоз подцепят и двинемся. — И его мгновенно смело вместе с возгласом: — Так держать!

Первым нарушил молчание Овсянников:

— Этот не попустит, мужик сурьезный, видать, не в перьвый раз на этом деле.

— Мы таких говорков, — огрызнулся раздосадованный своим конфузом Федор, — сшибали хреном с бугорков.

— Без хрена, однако, останешься, Федя, — подзадорил сына Тихон, — не мужик — дуб.

— Лбы не расшибите, кланяючись, — Федор огрызался больше из самолюбия: в общем-то, Мозговой и ему пришелся по душе. — Мало на вашем хребте покатались.

Заключила Наталья Тягунова, определив за всех коротко и обнадеживающе:

— Подпоясывайся, мужики, у этого не забалуешься!

И, словно утвердительно вторя ей, оттуда, из-за чуть приоткрытой двери, потянулся протяжный гудок паровоза, вагон дрогнул и, медленно набирая скорость, поплыл в открытое ему впереди пространство.

Покуривая в дверной просвет, Федор вглядывался в утекающий окрест. С тех пор, как он впервые, в ранней юности, уезжал из дома, в нем исподволь, будто почвенная вода сквозь песок, постепенно выявлялось, пока не заполнило его целиком, чувство окончательной утраты всего, что проносилось сейчас мимо него: каждого дома, дерева, стрелочника возле переезда, самого переезда, даже надвигающихся сквозь сосны синих сумерек над пригородными дачками: «Неужто насовсем, — падало и обмирало в нем сердце, — неужто наглухо?»

Чем дальше, тем местность становилась приземистей и лесистей.