За много лет службы на высоких должностях Золотарев изучил ритуал этих дежурных застолий до мельчайших подробностей, но, не будучи к ним особо расположен, умел — и всегда вовремя — выйти из игры, тем более это легко было сделать здесь, где он оказался в кругу подчиненных. Поэтому, когда торжественные тосты были закончены и гостевание начало заметно переходить в заурядную попойку, он поднялся:

— Делу время, как говорится, у нас с вами большое хозяйство, товарищи, работать пора. Товарищ Приходько, познакомьте меня с вопросами.

Тот покорно поднялся:

— Есть познакомить с вопросами, — сообразительно принял он тон гостя. — Пора, товарищи. Прошу ко мне, товарищ Золотарев.

Золотарев по опыту знал, что творится сейчас в головах собутыльников, но не в его правилах было всерьез принимать настроения подчиненных: потерпят, ему тоже приходится порою терпеть: полез в номенклатуру — терпи от старшего и дави на младшего, так компенсируется в их среде уязвленное самолюбие, не маленькие — должны знать!

В кабинете начальника Гражданского управления Приходько он по-хозяйски сразу же уселся за стол:

— Ну рассказывайте, что тут?

Золотарева не интересовало положение на островах, он получил необходимую ему информацию еще перед отъездом, но это было в их среде правилом или некой повинностью, которую он отбывал, чтобы сохранить лицо, проявить свою власть, поставить подчиненного на место. И Приходько принимал его игру тем легче, что на месте гостя он поступал бы точно так же:

— Главный вопрос сейчас — переселение японцев, их присутствие действует на приезжающих разлагающе. Затем — жилье, но с этим пока обойдемся, народ у нас выносливый, кому не достанется — перезимуют в землянках. Ну и, конечно, продовольствие. Завоз идет с перебоями, хотя, в крайнем случае, тоже перебьемся…

Тот колыхался перед ним своим большим телом, преданно устремлялся к нему широким лицом, с солидным видом хитрил этими самыми «с одной стороны», «с другой стороны», но слова его почти не задерживались в сознании гостя. Мысленно Золотарев уносился сейчас к своей молодости, к той единственной для каждого поре, откуда всю жизнь на человека наплывают сны и видения, запахи и краски, лица и голоса.

Путь, что прошел он от первой деревенской горечи, казался ему теперь по-настоящему непостижимым. Как, по какой воле сычевский мальчик мог пройти этот путь, не погибнув и не оказавшись среди тех миллионов, какие сгинули в гнилых бараках лагерной системы? и что, наконец, определило его судьбу?..

— Да, вот еще что, — голос хозяина вновь пробился к нему, — бумага тут одна из Москвы поступила, чудят, ей-Богу, будто нам здесь больше делать нечего, как приходы открывать! Вот полюбуйтесь…

И то, что Золотарев увидел и прочитал, резануло его под самое сердце и голова у него пошла кругом: вот она, судьба-то, не успел спросить — уже отвечено!

В бумаге, которую пододвинул ему хозяин, Всесоюзный совет по делам церквей предписывал Гражданскому управлению — и уж кто-кто, а Золотарев-то знал, что не без указания с самого верха, — открыть в Южно-Сахалинске церковный приход и рекомендовал для замещения должности проживающего на островах гражданина Загладина Матвея Ивановича.

Так вот оно что, так вот зачем жизнь провела его сквозь всё, так вот отчего тревожила столько лет! Затем лишь, оказывается, чтобы привести его сюда, на эти Богом забытые острова, на встречу со свидетелем его позора, его слабости, его несчастья, да с тем, чтобы по дороге устроить ему свидание с другим свидетелем.

Ему стоило большого труда не выдать себя, овладеть собой и сразу же перевести разговор на невинную тему:

— Для начала город бы надо посмотреть, с людьми познакомиться да и проветриться заодно.