– Она убила его, она его, сука, убила. Теперь я не могу ничего сделать, без него не выйдет…

Погрузившись в его разум, мешанину фрагментов, Париса почувствовала, как Каллум напрягся, оглядывая беспорядок. Он то ли смотрел на архивы, то ли пытался прочувствовать, воспринять – непонятно, да и неважно, Париса потом сама придумала бы что-нибудь для истории, однако в голове Далтона она разобраться не могла, как всегда. В ней не было логики; в таком искалеченном разуме еще не проросли семена ясности, не оформилась человечность, на создание которой уходит целая жизнь. Требовалось нечто не столь четкое, как нейрохирургия, не такое определенное и механическое.

В ее понимании то, каким образом она дала увидеть Каллуму свою смерть, наукой не было. Доброта, достоинство, мораль, хорошо и плохо – подобные вещи всегда пластичны и зиждятся на шатком фундаменте. Существует ли чистое зло? Возможно, но кто тогда Париса в мире полярностей? Смысл жизни либо непознаваем, либо просто неважен, а причина всего сущего меняется день ото дня. Сама жизнь подвижна, изменчива, энтропична. Она никогда не будет идеальной, всесовершенной.

Далтону нужен был не хирург, а художник. Пусть даже этому художнику не требовались холсты, краски и сама живопись.

«Чего он хочет?» – спросила у Каллума Париса, но тут Далтон метнулся к ней:

– Ты ведь знаешь, для чего библиотека нас отслеживает? Она создает модели, предсказывает наши действия, чтобы нас можно было воссоздать. Вот для чего ритуалы. Атлас знает, Атлас объяснит… Я хранил твои тайны! – проорал Далтон, восставая против безразличного разума дома. – Я хранил их, и с тебя причитается! Я отдал тебе все, а теперь ты верни моего физика!

– Далтон…

Каллум отвел Парису в сторону и тихо произнес:

– То, что ему нужно, я уже достал. Я знаю, что он ищет, знаю, что это.

– И? – Париса пыталась понять, чего он тянет, однако разобраться толком не получалось. Дело было не в том, что мысли Каллума уподобились каше в голове Далтона. Он прогонял про себя какое-то досье. Некие статистические данные вроде шансов на выигрышную ставку.

– Обычно это не я указываю на то, как следовало поступить в той или иной ситуации, но вот эта вызывает у меня опасения, – произнес он с выражением, которое Париса могла бы назвать надменным, если бы не помнила о весьма ограниченном мимическом арсенале Каллума.

– О, так у тебя вдруг совесть выросла, – пробормотала Париса, а Далтон вдруг подскочил к ней и в гневе схватил за руку.

– Мне нужна его магия, – сказал он. – Тело мне ни к чему.

– Чье тело? – спросил Каллум, и Париса все увидела в голове Далтона.

Увидела лежащего неподвижно…

– Нет. – Она попятилась на подгибающихся ногах. – Нет, только не… – Ее замутило. – Только не говори, что это ты, Далтон…

– Конечно, не я. Он же мне нужен! – рявкнул он, и Париса невольно вздрогнула. Она встречала слишком много таких мужчин и всякий раз испытывала отвращение, когда они миновали эту точку невозврата. Выплескивали гнев, которого Париса испытывать и тем более показывать себе не позволяла. – Он мне нужен, – прорычал Далтон и крепко схватил ее за плечи. – Я либо оживлю его, либо воссоздам, а странник пусть…

За спиной у Далтона, на уровне головы полыхнул красный огонек. Париса словно перенеслась в другой кошмар, случившийся в другом мире, в другой жизни. Второй раз при ней взламывали защитные чары дома.

– Что теперь? – прошипел Каллум ей на ухо, а Далтон почти в тот же миг, не отпуская ее, развернулся, заметил тревогу.

Париса разрывалась: с одной стороны, ее ждал бардак, в который она же помогла превратить разум Далтона, с другой – необходимость кому-то навалять.