В его заплывших глазах вскинутым белым флагом промелькнуло облегчение. Каллум, если честно, выглядел так, будто по нему проехались катком, на груди и под мышками у него темнели пятна пота, однако он, самый тщеславный человек из всех, кого Тристан знал, об этом, похоже, не думал. Каллум таращился на Тристана как на чудо какое-то, которое узрел, едва открыв дверь кабинета.

И вместо того, чтобы обезвреживать отцовский пистолет, Тристан погрузился в осознание того, что всегда видел и чего не замечал. Он сам не мог дать определение тому, что показывал необъяснимый дар, однако сейчас впервые заметил, как Каллум смотрит именно туда, куда разум Тристана перекрыл ему доступ: ожог на костяшке кулака, шрам на груди и еще один на лбу. То были составляющие Тристановой сути. Как и любовь, в которой ему отказали, как и отцовская мимика, которую он с возрастом перенял. Как судьба, которую он принял, будто встроенную в хромосомы. Как сила, развившаяся за годы побега, стремление скрыться как можно дальше, оставить позади место, которое он худо-бедно мог назвать домом, – и все затем, чтобы вернуться на волне неотвратимого прилива.

Чего хотел Тристан, в чем нуждался, что выбрал? Он все это увидел, когда отец спустил курок, и осознал свои ошибки. Ему полагалось увидеть все куда раньше, но оказался единственным слепцом. Он хотел нравственности Либби, потому что ее моральная закостенелость казалась ему даром. Хотел надменности Парисы, считая ее признаком ума и прозорливости; с депрессией Парисы он бы тоже неплохо ужился. Иден и вспоминать не стоило, ведь она была безумной попыткой забраться наверх и выжить, выбором человека, припертого к стенке, – Атлас познал то же самое на собственной шкуре и избавил Тристана от неверного шага. Но в итоге Тристан сделал несколько других и пришел в конце концов к Каллуму Нове.

По вселенской иронии романтикой тут не пахло. И такому вот дару судьбы Тристан не обрадовался. Он не нуждался в апатии Каллума, в его эгоизме, потому что обладал теми же качествами в полной мере, они составляли его гнилое нутро: с таким высокомерием, цинизмом, истоками банальной травмы, взлелеянной на собственном страдании, просто нельзя было обрести счастье. Он это знал. Знал всегда. Просто не видел, вплоть до самого конца, дойти до которого хватило смелости – или, может, глупости – только Каллуму. Если Тристан желал признания, то ладно; Каллум его признал, Тристан признал Каллума, а в некотором смысле это и была любовь. Дурная любовь. Порочная любовь, воспетая бардами, но не отменявшая того, что сделано.

Удар был мощным, однако падал Каллум, выронив очки и запрокинув голову, грациозно. Когда время вновь возобновило свой обычный ход, налетело головокружение, и Тристана второй раз за день замутило. От него будто отвалился кусок жизни, как прошлое или как отдаленное будущее. Он словно выпал в пустоту.

– Ну вот, – сказал отец, кладя пистолет на стол; убил человека и глазом не моргнул. – Вин предупреждал, что он может заявиться. Дело сделано. Поблагодаришь меня позже.

– Поблагодарю? – с отвращением повторил Тристан, сдержав гримасу детской обиды при виде бесстрастного выражения на лице отца. – С чего ты вообще взял, будто я должен тебя благодарить?

– Он ведь пришел сюда. Хотел тебя кончить. Ну вот, со всем разобрались, больше никаких хлыщей твоей крови не жаждет. – Пистолет окружала магическая дымка, следы которой остались и на грязных руках отца. – Говорю же, Кейны не терпят угроз и ни с кем не торгуются. – Эдриан с презрением глянул на ноги Каллума. – Итак, – он откинулся потом на спинку кресла и изучающе посмотрел на Тристана, – поговорим об этом твоем Обществе…

Тристан не ответил.