|
Чем просить у немца прощения, лучше мне сразиться с ним конному или пешему, на смерть или на неволю. - Глупец! - прервал его Мацько. - Как ты можешь сразиться с послом? Ни тебе с ним, ни ему с таким молокососом драться нельзя. - И он обратился к Повале: - Простите, благородный рыцарь. Мальчишка за войну совсем от рук отбился, и пусть уж он лучше с немцем не разговаривает, а то еще нанесет ему новое оскорбление. Я с ним буду говорить, я его буду просить, а если после окончания посольства комтур захочет вступить на ристалище в единоборство, то и я сражусь с ним. - Это рыцарь знатного рода и со всяким не станет драться, - возразил Повала. - Как так? Что же, я не ношу пояса и шпор? Со мною и князь может выйти на поединок. - Это верно, но вы ему этого не говорите, разве только если он сам об этом заговорит, а то я боюсь, как бы он на вас не разгневался. Ну, да поможет вам господь бог. - Пойду за тебя отдуваться, - сказал Мацько Збышку. - Ну, погоди же ты у меня! И он подъехал к крестоносцу, который остановился в нескольких шагах от них и, сидя неподвижно, словно чугунный монумент, на своем рослом, как верблюд, коне, с величайшим равнодушием слушал весь разговор. За долгие годы войны Мацько научился кое-как изъясняться по-немецки и стал теперь на родном языке комтура рассказывать ему обо всем происшедшем, ссылаясь на молодость и горячность своего племянника, которому почудилось, будто это сам бог послал ему рыцаря с павлиньим чубом; старик наконец попросил крестоносца извинить Збышка. Лицо комтура даже не дрогнуло. Прямой и неподвижный, он, подняв голову, с таким равнодушием и вместе с тем презрением смотрел на Мацька стальными глазами, точно перед ним был не рыцарь и даже не человек, а заборный столб. Владелец Богданца заметил это и хотя оставался по-прежнему вежливым, но в душе, видно, стал возмущаться; он говорил все более принужденно, и загорелые щеки его покрылись румянцем. Было видно, что, столкнувшись с такой холодной надменностью, он с трудом сдерживается, чтобы не заскрежетать зубами и не разразиться негодованием. Это не ускользнуло от внимания Повалы, и, будучи человеком доброго сердца, рыцарь решил прийти Мацьку на помощь. В молодости, когда он тоже искал рыцарских приключений при венгерском, австрийском, бургундском и чешском дворах и имя его прославилось по свету, Повала научился немецкому языку и сейчас обратился к Мацьку на этом языке тоном примирительным и вместе с тем нарочито шутливым: - Видите, пан рыцарь, благородный комтур полагает, что все это дело пустое и слов не стоит тратить. Не в одном нашем королевстве, везде отроки безрассудны, но рыцарь, да еще такой, не станет воевать с детьми с мечом в руках или преследовать их по закону. Лихтенштейн при этих словах встопорщил свои рыжеватые усы и, не проронив ни слова, тронул коня и поехал вперед, минуя Мацька и Збышка. От слепой ярости у них волос стал дыбом под шлемами и рука рванулась к мечу. - Погоди же ты, тевтонский пес, - процедил сквозь зубы старший рыцарь из Богданца, - уж теперь-то я найду тебя, только бы ты перестал быть послом. Но Повала, который тоже кипел уже гневом, сказал: - Это потом. А сейчас пусть за вас заступится княгиня, иначе быть беде. Он поехал за крестоносцем, остановил его, и некоторое время они с жаром о чем-то говорили. |
