— Я не вынесу этого, дорогой… я просто не могу этого вынести, сообщения еще не появились в газетах… их, конечно, напечатают, но пока их нет! И я просто не в силах сообразить, что мне надеть на допрос… наверное, что-нибудь в очень, очень приглушенных тонах?.. Конечно, не черное… может быть, что-нибудь темно-фиолетовое?.. У меня не осталось ни одного купона… и я потеряла адрес этого мерзкого человека, который мне их продает… помнишь, гараж, где-то неподалеку от Шафтсбери-авеню… к тому же, если я поеду туда на машине, за мной увяжется полиция, они могут начать задавать всякие ужасные вопросы, ведь правда? А я не знаю, что им следует отвечать. Как ты спокоен, Филип! Как можешь ты оставаться спокойным в такое время? Ты что, не понимаешь, что нам сейчас запрещено покидать этот ужасный дом? О, свобода, свобода, где ты? Как это несправедливо… милый наш старичок… мы никогда не покинули бы его, если бы он был жив. Он действительно души в нас не чаял… несмотря на все старания этой особы поссорить нас. Я совершенно уверена, что, если бы мы уехали и оставили его в ее лапах, она заставила бы его вычеркнуть нас из своего завещания. Такая ужасная женщина! Не следует забывать, что нашему милому старичку было уже около девяноста лет… и никакие родственные чувства не устояли бы перед влиянием этой особы, которая находилась с ним рядом. Знаешь ли, Филип, я считаю, что сейчас самое подходящее время поставить пьесу об Эдит Томпсон. Это убийство было бы превосходной рекламой. Бильденштейн говорил, что мог бы заполучить Теспьена… эта ужасная пьеса о шахтерах доживает последние дни на сцене… а Эдит Томпсон — чудесная роль… просто изумительная. Говорят, что я обязательно должна играть комедийные роли из-за формы моего носа… но, знаешь ли, в роли Эдит Томпсон масса комедийного… мне кажется, что даже автор почувствовал это… комедийные ситуации как нельзя лучше подчеркивают трагизм положения. Я уже знаю, как мне ее нужно играть… заурядная, глупенькая, доверчивая до последнего момента… и вдруг…

Она вскинула руку, сигарета вылетела из мундштука на полированное красное дерево письменного стола и начала тлеть на нем. Филип невозмутимо подобрал ее и выбросил в мусорную корзину.

— И вдруг, — прошептала Магда Леонидис с расширившимися глазами и окаменевшим лицом, — и вдруг… первобытный ужас…

На ее лице в течение двадцати секунд держалось выражение безумного страха, затем мышцы лица расслабились, и она стала похожа на обиженного ребенка, который вот-вот заплачет.

Так же неожиданно с лица исчезли все эмоции, будто их стерли губкой, и, повернувшись ко мне, она спросила деловым тоном:

— Вам не кажется, что именно так следует играть роль Эдит Томпсон?

Я согласился, несомненно, именно так и нужно играть Эдит Томпсон. В тот момент я весьма смутно припоминал, что это за Эдит Томпсон, но мне очень хотелось для начала понравиться матери моей Софии.

— Она была очень похожа на Бренду, — заявила Магда. — Как мне это раньше не приходило в голову? Это весьма любопытная мысль. Наверное, об этом следует сказать инспектору?

Мужчина за письменным столом едва заметно нахмурился.

— Нет никакой необходимости в том, чтобы ты вообще с ним разговаривала, Магда. Я могу сам ответить на все его вопросы.

— Нет необходимости? — Она заговорила громче. — О чем ты говоришь? Разумеется, я должна с ним поговорить! О, мой дорогой, у тебя нет ни капли воображения! Ты не отдаешь себе отчета в том, насколько важны подробности! Он, несомненно, захочет узнать, как именно и где все произошло, захочет услышать обо всех мелочах, которые можно было заметить и которые тогда казались странными…

— Мама, ты не будешь рассказывать инспектору весь этот вздор, — сказала София, входя в комнату через открытую настежь дверь.