И он описал Ладлоу путь. Ладлоу пожал управляющему руку, поблагодарил его и вышел через бар к своему пикапу.

В миле от города он свернул на узкую дорогу, что сперва шла вдоль высокого скалистого берега, с сине-серым морем по правую руку, над которым на скалах стояли дома, затем через густой лес, где среди елей и сосен попадались группки берез, и наконец через поля, на которых паслись лошади. Как и сказал управляющий, мощеная дорога сменилась грунтовкой. Потом снова нырнула в лес.

Он поднялся на холм — и увидел за поворотом дороги дом. Трехэтажный, обшитый белыми досками, с недавно покрашенными черными ставнями. За выцветшим деревянным забором с почтовым ящиком раскинулась широкая, длинная аккуратная лужайка.

Ладлоу остановился у ворот и подождал.

К нему никто не вышел.

Он вылез из пикапа, обошел его и вытащил из кузова пса. Вновь удивился его легкости. Вспомнил про утратившего вес отца, вставшего с качелей.

Вспомнил, что до смерти Мэри пес спал на тряпичном коврике в изножье кровати, но после ее смерти начал забираться к нему в постель. Во сне пес пускал газы, но Ладлоу не возражал. Судя по всему, иногда во сне пес бегал, гонялся за кошками или собаками. А может, несся рядом с Мэри или Тимом. И против этого Ладлоу возражал, потому что просыпался — и часто не мог уснуть. Тогда пес определенно казался весомым. Ладлоу помнил, как пес зевал и подобно ему самому тревожно метался по кровати.

Он помнил ночи, когда обнимал пса, прижавшись лицом к густому рыжему меху на его шее, и как пес иногда поворачивался, чтобы слизать с лица хозяина соленые слезы. А иногда пес просто лежал очень тихо, дожидаясь, пока Ладлоу успокоится, словно разделяя некое тайное знание о том, что это необходимо. Даже мускусный, немытый запах его тела служил утешением.

Ладлоу зашагал к дому.

Ветер донес до него аромат хвои. Смыл запах смерти. Он поднялся с псом на холм, не зная, что будет делать, когда доберется до цели, но точно зная, что они должны увидеть.

Услышал свои шаги по деревянным ступеням, старческое шарканье.

Увидел, как дрогнула кружевная занавеска в окне слева. Он был в двух ступенях от широкой серой площадки, когда открылась дверь за изящным дверным экраном. Потом дверной экран тоже открылся.

Ладлоу остановился. В дверях стояла женщина. Ее длинные волосы были убраны в пучок. На ней были джинсы и джинсовая рубашка с закатанными рукавами, и она вытирала руки полотенцем, словно ее оторвали от уборки. Он увидел испуг в ее глазах, тот же, что заметил тогда на лестнице, только на этот раз к нему примешивалось изумление.

Она посмотрела на его ношу, потом на него, потом снова на одеяла. Ее глаза расширились и заметались, когда она осознала, что под ними скрывается.

— О господи, — сказала она.

— Мне нужно поговорить с вашим мужем, мадам.

— О господи.

Ее рука метнулась ко рту. Он увидел, что она плачет.

— Мне жаль. Это должен увидеть ваш муж. Не вы.

Она покачала головой.

— Зачем вы так с нами поступаете? Я не понимаю.

— При всем уважении, боюсь, вы заблуждаетесь, мадам. Насчет того, кто и с кем как поступил.

Она порывисто шагнула к нему и повернула голову.

— Видите это?

Под выбившимися из пучка прядями волос, обрамлявшими ее лицо, на скуле виднелся безобразный сине-желтый синяк.

— Я получила это прошлой ночью, мистер Ладлоу. Мы готовились ко сну. Я всего лишь спросила про вас. Понимаете? Всего лишь упомянула ваше имя и спросила Майкла, что происходит. Вот какой ответ я получила.

— Он часто так делает?

— Нет. Никогда.

— Никогда?

— Один раз. Очень давно. Он слишком много выпил.

— Если мужчина ударил вас однажды, он наверняка сделает это снова.