Мэри плакала в тот день, когда они оставили его там. Рэд стоял в кузове пикапа. Но она захотела взять его с собой в кабину, и так они и поехали домой, ее рука лежала на спине пса, а голова пса высовывалась в окно, моргая от ветра, который ерошил шерсть.

Теперь он шагал вдоль деревянного забора, на противоположной обочине стояли белые березы, а с его стороны, прямо за забором, раскинулось пастбище, серое и очаровательное в свете луны, словно пасторальная черно-белая фотография, сделанная в иную, более простую эпоху.

Он шел. Боль накатывала и отступала. Он не возражал. Боль напоминала ему, что, как ни странно, он еще жив.

Впереди, на поле, он увидел силуэты.

Пасущиеся лошади. Шесть штук.

Он удивился, что их не увели в конюшню на ночь, и подумал, что, быть может, лошади тоже удивлены. Остановившись, он тяжело навалился на забор и решил перевести дух. Он смотрел, как лошади время от времени делают шаг и наклоняют головы к траве. Он слышал звук, с которым их зубы рвали траву, не желавшую расставаться с землей, слышал, как они жуют. В лунном свете он не мог различить их масть, вороную или гнедую, но одна лошадь определенно была пегой. Он слышал, как они удовлетворенно фыркают за едой.

Когда ему было лет шесть или семь, его дядя Джон Фрай владел молочной фермой и держал пару лошадей в амбаре. Ладлоу ни разу в жизни не ездил верхом. Фрай решил, что самое время это исправить. Он оседлал большую гнедую кобылу и подсадил его в седло. Ладлоу пожаловался, что его ноги не достают до стремян, но Фрай ответил: «Не имеет значения, ты немного прокатишься — и все».

Фрай был крупным мужчиной и любил пошутить, причем нередко весьма жестоко. Шутка в тот день определенно была в его духе.

Ладлоу помнил неожиданное удовольствие от того, что оказался верхом на лошади, помнил, каким огромным казалось животное, помнил запах мускуса, который ощутил, погладив грубую, короткую шерсть на шее кобылы, а потом поднеся ладонь к носу, помнил ощущение мускулистой силы под собой, которая казалась доброй и, почти сразу, его собственной, словно новообретенная часть тела. Он помнил, как смотрел с лошадиной спины через двор на поля, надеясь, что они направятся туда, что дядя выведет кобылу в поле и даст ему покататься.

Вместо этого дядя шлепнул лошадь по крупу своей большой, мозолистой фермерской рукой и крикнул.

Кобыла рванулась вперед. Ладлоу слетел с ее спины и приземлился в пыль, а дядя ревел от смеха. Мать Ладлоу вышла из дома и назвала дядю чертовым тупым сукиным сыном, и после этого они несколько месяцев не разговаривали.

Ладлоу никогда не винил лошадь, только человека.

Став старше, он часто на ней ездил.

Он сорвал пучок травы и протянул руку.

Пегая лошадь следила за ним. Мгновение помедлила, затем подошла.

Длинные цепкие губы взяли траву. Лошадь позволила ему прикоснуться к челке, щеке и прохладному, влажному мясистому носу. Склонила голову и позволила ему обхватить нос ладонью, ее ноздри сужались и расширялись, басовито рокоча теплым дыханием.

Потом она вскинула голову и тряхнула ею, ее грива взметнулась, словно всполох темных искр, глаза расширились. Стали дикими, тревожными.

Она попятилась. Развернулась и ушла к остальным, но продолжала внимательно следить за ним и не стала щипать траву.

Она чует, подумал он.

Конечно, чует. Что-то раненое или умирающее.

Это я?

Человек, но не совсем. Он чего-то лишился.

Он вспомнил собаку на обочине дороги, и ему показалось, что природа чувствует его. Словно пролитая кровь сделала его ближе к ней, и собака с лошадью каким-то образом знали об этом. О том, что он уязвим перед жестокой рукой человека, как и они сами.

Он оттолкнулся от забора.

И пошел дальше.

Когда он наконец снова добрался до грунтовой дороги и леса, луна скрылась за плотными тучами.