Она начинает диктовать задание, растягивая слова, и одновременно пишет его на доске. Нажимает на мел так сильно, что он аж скрипит иногда. «Рассказать о своей семье». Мысль об этом парализует меня. Я озираюсь: моих одноклассников формулировка как будто не смущает. Вокруг меня поднимается с десяток рук: у кого-то есть вопросы. Никто не спрашивает: «А что делать, если семьи нет?» Или: «А дедушка – это семья?» И тогда я, сделав глубокий вдох, начинаю писать свою историю, ту, которую мне всегда рассказывали. Пишу целый час, как будто отрезанная от мира. Когда звенит звонок, у меня ощущение, будто я вернулась из сна в реальность. Щеки пылают, а зрению требуется несколько минут, чтобы перестать видеть исписанные страницы повсюду, куда бы я ни взглянула. Я протягиваю вырванный из тетради разворот учительнице и поскорей выхожу из класса. Я понятия не имею, что написала.

На следующей неделе мадам Гийо раздает сочинения. Она из тех преподавателей-извращенцев, что складывают их в порядке возрастания, от худших оценок к лучшим. Но мы пока этого не знаем, и Виктор Жамен еще улыбается, получая обратно свою работу. Стопка мало-помалу уменьшается, и вот уже в руках мадам Гийо ничего нет. Я привстаю, озираюсь, у всех на партах лежат их сочинения. У всех, кроме меня. Я поднимаю руку.

– А, проснулась наконец. Ну что, Летелье? Твое сочинение ждет тебя здесь, иди за ним.

Все подняли головы, недоумевая, что происходит. Мой стул шкрябает по плиточному полу, я медленно иду к учительскому столу, протягиваю руку к листку, который мне кончиками пальцев протягивает мадам Гийо, но, когда берусь за него, она не отпускает.

– Прочти. Встань сюда, спиной к доске, и читай. Для всех.

Холодный пот стекает по позвоночнику. Я не помню, что написала, но точно знаю: не хочу, чтобы мои слова нарушили молчание этого листка.

– Нет, мадам.

– Как это – нет? Это не тебе решать, детка. Читай.

Я держу свое сочинение перед глазами. Оценка 18, выведенная красными чернилами в правом верхнем углу, будто пульсирует в ритме моего сердца. Я всматриваюсь в нее, и она все больше походит на мигающий поворотник автомобиля в дождливый день. Я повторяю:

– Нет, не хочу.

Она хмурится.

– Может быть, хочешь, чтобы я вычла восемь из твоей оценки?

Я изо всех сил стараюсь не заплакать. Стискиваю зубы, сжимаю кулаки – и сердце. Это моя вторая неделя в колледже, и я чувствую себя в западне. В горле пересохло, а к глазам подступает влага. Я ненавижу эту женщину, но еще больше ненавижу свою слабость. Я вскидываю голову и, глубоко вдохнув, начинаю читать.

«Мне одиннадцать лет, и кажется, будто мне одиннадцать уже не первый год. Я заперта в детстве, в этом зале ожидания, о котором только взрослые знают, что из него есть выход. У меня нет братьев и сестер. Есть кузен в Сент-Этьене, но я никогда его не видела. О большой семье говорят: “Это многодетная семья”, а для маленькой специального выражения нет. Меня это не очень задевает. По крайней мере, в небольших семьях успевают побыть вместе и никого ни с кем не надо делить. Если кто-то обиделся, он не может пойти к другому члену семьи. В небольших семьях долго не обижаются. Я живу с дедушкой. У меня никого нет, кроме него, а у него никого нет, кроме меня. Беда в том, что я не знаю, надолго ли это. Я думаю об этом ежедневно. Каждое утро, когда закрываю за собой дверь в квартиру и ухожу в школу, и каждый вечер, когда открываю ее. Мои дни всегда заключены в скобки.

Я ничего не знаю о своей маме. Все, что я думала, будто знаю, оказалось всего лишь красивой историей, а ведь всем известно, зачем нужны красивые истории: чтобы прятать за ними некрасивые.