Доктор Гецлзон взял в руку карандаш, положил перед собой лист бумаги и стал ждать, когда «это» начнется. Обычно происходило так: что-то вдруг словно щелкнет в пальцах и – глянь! – карандаш побежал по бумаге. Но теперь там где-то заело, «автомат» не включался… Тогда он стал просто писать имена, но записывал их не в ширину страницы, а столбиком, одно под другим. Ничего подсознательного, автоматического в этом не было – он составлял список своих бывших любовниц. Первой шла в этом списке женщина, у которой он квартировал, когда окончил ешиву и приехал учиться в Варшаву. Ну и театр устроила она ему, настоящую оперу!.. Дальше список продлился уже в Берлине, потом в Париже, Берне, Цюрихе, Лондоне, перепорхнул в Палестину, затем опять в Польшу, и наконец – Америка. Удлиняя свой список, он то и дело спохватывался, что кого-то – ту или другую – упустил, да, забыл. Он понимал, что занимается ерундой, полнейшей бессмыслицей. К тому же такие списки составлял он и раньше. Но какая разница, эта блажь с головой увлекла его, и столь властная увлеченность выдавала его мужское тщеславие, инфантильность и опустошенность личности. Не насытясь перечислением женщин, он стал располагать их по группам: любови серьезные, любови затянувшиеся, быстротечные, и такие, что вовсе не заслуживали этого слова – романтические поиски, очень скоро оборачивавшиеся кошачьей похотью. Он опять вспомнил все безумства свои, закидоны, и, казалось, кто-то в нем смеется над ним, издевается: ну что, видишь? – мир кровью истекает, а ты вот чем сидишь-тешишь себя… Животное, ниже некуда падать…

Да, предела падению нет, отвечал «ему» доктор Гецлзон, человек, отступивший от Бога, превращается быстро в свинью…

Горькая правда состояла, однако, в том, что он просто провалился во всех своих жизненных начинаниях, и теперь этот список был, собственно, тем, про что говорят: «…зэ халукей мекол амоли…»

Он хотел стать писателем – сочинял пьесы, романы, новеллы и эссе на иврите, по-немецки и даже на своем родном идише, но до сих пор не издал ни одной книжки ни на одном из этих языков. Он изучал философию в нескольких университетах, но его докторская степень была, если честно признаться, фальшивкой. Здесь, в Америке, он выдавал себя за холостяка, хотя в Польше у него где-то осталась жена и дети. Вытворял он, случалось, такое, о чем сам потом вспоминать и не смел. Даже имя его – Арон Гецлзон – было не его именем, хоть оно и значилось в паспорте и в подделанном свидетельстве о рождении, с которыми он когда-то выехал из России. Но как это у Спинозы: «…нет ничего позитивно наличествующего в природе, что можно было бы назвать сомнительным»? За всякой ложью прячется достоверность. За всем кривомыслием и заблуждениями стоит закон причины и следствия или – по меньшей мере – иллюзия такового. И если ты, епископ Беркли, прав, и весь космос – не что иное, как сновидение Бога, то чья же вина, что Бог видит дурные сны?

Доктор Гецлзон сидел на диване, положив на колени для твердости книгу, а сверху лист бумаги, уже густо исписанный. Он слегка покачивался, морща лоб и по забывчивости сгребая в горсть недавно сбритую бородку. Сколько же раз он отращивал и снова ее сбривал? Сто? Нет, до ста, пожалуй, не дошло и никогда, наверное, не дойдет. А что до списка, то ни один бровастый негр в Гарлеме подобным похвастать не мог бы. Впрочем, не бог весть какое искусство брать в плен солдат, только и ждущих, кому бы сдаться. Невелика, конечно, победа, но именно ради этих побед он, Арон Гецлзон, прочно вычеркнул из памяти свое настоящее имя, отказывался от себя и других… Влечение к женскому полу и по сей день было и остается его страстью номер один.