|
И сколько поможет она мне своим притиранием, столько испортит своим ворчанием... А деньги-то у тебя есть? - прибавил он, помолчав. - Наберется несколько сот злотых. Дядя Рачек велел мне запереть двери (тетки не было дома) и, сунув руку под подушку, вытащил ключ. - Вот, - сказал он, - открой-ка тот сундук, обитый кожей. Там направо найдешь ящичек, а в нем кошелек. Подай мне его... Я достал кошелек, тугой и тяжелый. Дядя Рачек взял его в руки и, вздыхая, отсчитал пятнадцать полуимпериалов. - Возьми, - сказал он, - это на дорогу; решил ехать, так и поезжай... Дал бы я тебе больше, да ведь и мой час может пробить... Ну, и бабе надо что-нибудь оставить, чтобы в случае чего нашла себе другого мужа... Мы со слезами простились. Дядюшка даже приподнялся на постели и, повернув лицо мое к свечке, прошептал: - Дай-ка еще разок погляжу на тебя... Потому что с этого бала, скажу я тебе, не всем суждено вернуться... Да и сам уж я одной ногой на том свете стою, дурное расположение, скажу я тебе, может доконать человека не хуже пули. Я вернулся в магазин и, хотя время было позднее, рассказал обо всем Яну Минцелю и поблагодарил его за службу и заботу. Мы уже с год с ним беседовали об этих предметах, он всегда сам подбивал меня идти колотить немцев, вот я и думал, что намерением своим доставлю ему превеликое удовольствие. Между тем Минцель как-то приуныл. На другой день он выплатил мне причитающиеся деньги, дал даже наградные и обещался хранить мою постель и сундучок на случай, если я вернусь. Однако обычная воинственность оставила его, и он даже ни разу не повторил излюбленного своего восклицания: "Ого-го! Задал бы я пруссакам, если б только не магазин..." А когда вечером, часов около десяти, я, облачившись в полушубок и тяжелые сапоги, расцеловался с ним и взялся за дверную ручку, собираясь покинуть комнату, в которой столько лет мы прожили вместе, с Яном вдруг сделалось что-то непонятное. Он вскочил со стула, взмахнул руками и завопил: - Свинья... куда ты уходишь?.. Потом бросился на мою постель и расплакался, как малое дитя. Я выбежал из комнаты. В темных сенях, едва освещенных масляной плошкой, кто-то загородил мне дорогу. Я вздрогнул. Смотрю - Август Кац, одетый по-зимнему, словно в дальний путь. - Ты что тут делаешь, Август? - спрашиваю я. - Жду тебя. Я подумал, что он хочет меня проводить; мы пошли на Гжибовскую площадь, не проронив по пути ни слова, потому что Кац был неразговорчив. Еврей-возчик, который подрядился меня везти, уже дожидался со своей телегой. Я поцеловал Каца, он меня. Я сажусь... он за мною... - Едем вместе, - говорит. А когда мы уже были за Милосной, прибавил: - Жестко и тряско, никак не заснешь. Совместное наше путешествие сверх ожидания затянулось до самого октября 1849 года. |
