Я вежливо кивнула. Потом облизала губы и спросила:

— Вашего друга зовут Глеб?

— Глеб, Глеб… Мне ещё вот эта картина нравится. Откуда у вас такой вид? Я был бы не прочь посмотреть…

— Это с моей крыши, — тихо проговорила я, а на Коростылёва взглянула задумчиво. Интересно, если я поинтересуюсь фамилией этого Глеба, буду выглядеть очень глупо?

— Жаль… Хотя, может, когда-нибудь вы пригласите меня к себе в гости.

— С удовольствием. Но лучше летом. Сейчас крыша снегом завалена.

— Ловлю вас на слове.

Он развернул коляску и поехал обратно к своей охране.

— Я знаю, что вы купили… мои пионы?

— Купил. Подарю их Глебу. Правда, он в живописи не соображает, так что его жилище и кабинет облагораживаю я.

— А Глеб… любит пионы?

Коростылёв на меня странно взглянул. Мы уже приблизились к охранникам и Димке, который смотрел на меня с жадностью и нетерпением, а я ждала ответа от Виктора Сергеевича. Почему-то мне очень важен был его ответ. Хотя, это так глупо…

— Не помню, чтобы он хоть раз в жизни заговаривал со мной о цветах, но кто знает?.. Глеб, ты пионы любишь? Чтобы тебя не вводить в транс, поясню: пионы — это цветы такие.

— Красные люблю, — прозвучал за моей спиной знакомый голос, и я едва удержалась на ногах.

Мартынов был одет в дорогой костюм модного стального оттенка, на нём был белый галстук, а из нагрудного кармана выглядывал шёлковый платочек. Он выглядел респектабельно и разговаривал с моим дядей о политике. А мне улыбался. Вежливо и отстранённо. Как чужой.

Я едва терпела всё это. Видеть его не могла, если честно.

После выставки хотела незаметно улизнуть, но сделать это мне не дали, пришлось ехать вместе со всеми на банкет. В ресторане совсем тяжко стало. Все чему-то радовались, меня поздравляли, вели умные беседы, а мне с трудом удавалось сдерживать внутреннюю дрожь, но я заставляла себя улыбаться. Иногда мы с Глебом случайно сталкивались взглядами, и мне казалось, что внутри меня что-то медленно умирает. Никак не могла поверить в то, что он вернулся.

Не могла поверить, потому что это было не так. Он не вернулся. Он просто приехал, по каким-то своим делам, которые меня не касаются, вот о чём нужно думать. И не смотреть на него. Он же на меня не смотрит… Почти не смотрит.

— Что-то вы загрустили, Женя.

Я посмотрела на Коростылёва и вымученно улыбнулась.

— Устала, наверное… Столько волнений. Надо же, вот и прошла моя первая выставка.

— Да что вы, так говорить не надо. Всё только начинается.

— Хотите сказать, что мне нужно привыкать волноваться?

— Не думаю, что вы всегда будете так волноваться. Человек ко всему приспосабливается. Да и выставки, разве это так важно? Намного важнее вдохновение. Вот без него действительно не прожить. Один раз попробуешь и никогда не забудешь это ощущение. Я прав?

— Наверное. А вы сами пишите?

— Пробовал, но ничего достойного не выходит. А я из тех людей, кто делает либо хорошо, либо никак. Предпочёл остаться ценителем. — Он рассмеялся. — Других судить легче.

Подошёл Димка, приобнял меня за талию, а Виктору Сергеевичу улыбнулся.

— Всё в порядке?

— А что у нас может быть не в порядке? — удивилась я. — Разговариваем.

— Очень хорошо. — Калинин присмотрелся ко мне внимательнее, потом шепнул на ухо: — Ты хорошо себя чувствуешь?

— А что?

— У тебя щёки горят.