Трубач подошел и с видимым удовольствием выпил содержимое консервной банки.

— Спасибо. Ты добрый человек.

Ахмет во все глаза смотрел на Трубача. Вот сейчас этот взвинченный русский побледнеет, схватится за живот, покроется пятнами и умрет. Но Трубач не умирал. Не покрылся пятнами. И даже не начал задыхаться. Просто стоял и блаженно улыбался.

— Ой, что-то не действует, — сказал он озабоченно. — Ты капсулы не перепутал?

Ахмет суетливо взглянул на капсулу. Нет, эта была с настоящим ядом. Именно из нее пили наркоманы, которые померли в страшных муках.

— Ничего, я подожду! Ты сдохнешь! Сдохнешь! — закричал Ахмет.

— Не-а. Видишь, я жив. И точно так же будут жить те, кто откроет у себя на кухне краны и поставит под струю чайники. Мы нашли противоядие. Можешь себе представить, оно стояло в обыкновенном графине дома у одного сумасшедшего ученого. Мы уже нашли формулу. Противоядие и здесь, в Неве, и там, в Глазове. Так что устроенная тобой эпидемия закончилась. Никто больше не умрет, Ахмет. А тебя посадят в клетку.

У Ахмета глаза налились кровью. Он все- таки вылил безопасный теперь яд в воду.

— Ну вот, а теперь пошли со мной. — Трубач достал пистолет. — Только сначала брось сумку и оружие. Быстро.

Ахмет бросил сумку. Достал из-за пояса пистолет, тоже бросил на землю.

— Руки! Руки подними. Ахмет медленно поднял руки.

Трубач подошел к нему и стал обыскивать, начав с ног. Это и была его ошибка.

Нож оказался в руке Ахмета, словно материализовался из воздуха.

Трубач отпрыгнул. Вскинул пистолет и моментально взвел курок.

— Ненавижу! — крикнул Ахмет.

И полоснул ножом по горлу. Это был профессиональный удар. Таким он убил милиционеров, таким убил парня на скамейке у «трех елок», таким случайно не убил школьную подругу Трубача.

Таким он сейчас убил самого себя.

Тело его пошатнулось, нож выпал из рук.

Ахмет свалился в воду.

— Тьфу! — сказал Трубач. — Все- таки отравил воду, мразь. Кровью своей ядовитой.

ЭПИЛОГ

Дождь был везде, не только в вечно сыром, промозглом Питере.

Слабый, но злодейски упрямый, он настойчиво моросил и на знакомой уже читателю окраине Москвы, словно рассказывая в сотый раз надоевшую всем историю. Дождь шел давно и совершенно не собирался заканчиваться.

В старой, времен Алексея Михайловича, церкви в тот день народу было больше, чем обычно. Зашли погреться двое молодых людей, на вид особой религиозностью не отличавшихся. Какая-то девушка сосредоточенно стояла пред иконой Богородицы. Это не считая нескольких старушек, не пропускавших ни одной службы.

Все они, не сговариваясь, обернулись, когда в пропахший ладаном полумрак вошли пятеро мужчин в одинаковых плащах, с которых стекали капли дождя.

В фигурах, жестах, тяжелых, усталых шагах — во всем было нечто неуловимо отличавшее их от тех, кто присутствовал в церкви.

Молодой священник, признав старшего, сразу понял, кто они. Он не подошел, молча наблюдая из алтаря за их скорбным ритуалом.

Перед Николаем Угодником — покровителем тех, кто в пути, — поставили пять свечей. За здравие.

Перед распятием — три.

За Тимоху Каскадера — это было давно.

За Боцмана — это было недавно.

И за Билла — хоть он и неизвестно какой веры и если солдат, то не российский. А погиб вот за Россию...

— Да, друг, кто знал, что ты сгинешь в этой ядовито-зеленой дыре... — пробормотал Трубач, смахнув с ресниц дождевые капли.

Все молчали, только Пастух внезапно поднял голову и медленно произнес:

— Совсем недавно я ставил свечку и на помин твоей души, Коля. А она потухла...

Все пятеро с надеждой посмотрели на свечи. Свечи горели ясно, сильно, не думая гаснуть.