В таборе меня знала, пожалуй, каждая собака. Знали и то, чьей дочерью я была на самом деле. Но никто и не подумал выдать. Цыгане никогда не доносят на своих, а я была именно что своею. Не Евой — Чергэн, ученицей шувани Шанты, которую уважали и побаивались все, причем и за пределами табора.

Говорили, она может вынуть душу из одного человека и вложить в другого. Нелепые россказни, разумеется… Но если уж кто и мог посоветовать мне, что делать с Де Ла Серта, так это именно тетушка Шанта. Я шла к ее кибитке так быстро, как только могла.

Старая шувани стояла у своего передвижного дома, кутаясь в подаренную мною шаль, и ласково улыбалась. Ласково, как моя матушка.

— Мишто явъян, Чергэн. Я ждала тебя, — мягко произнесла старая женщина и потрепала меня по распущенным по плечам волосам.

— Дубридин, — поздоровалась я.

— Пойдем, что ли, поговорим, звездочка моя, — подтолкнула меня в сторону кибитки. — Поговорим и чаю попьем. А ты, Данко, иди уж, не твое это дело, слушать, что шувани говорят.

Ослушаться старую ведьму не рисковал никто в таборе.

Я нырнула в кибитку, размышляя, что же могла узнать тетя Шанта до моего прихода. Она действительно меня ждала. Даже чай уже был готов. Крепкий, такой, чтоб во рту вязало. С самого детства пила такой. Кружка, старая, щербатая, тоже была знакома.

— С бедой пришла, Чергэн, — произнесла шувани, устраиваясь напротив меня. — За его жизнью или своим сердцем?

Каждый раз, когда тетя Шанта проворачивала что-то в таком духе, я терялась, пусть могла и не хуже порой.

Растерялась и на этот раз, но быстро взяла себя в руки.

— За его жизнью. Со своим сердцем разберусь и без зелий.

Разумеется, отсуши меня от иберийца старая шувани, жилось бы мне куда легче, но я всегда считала, что не дело убивать чувства. Даже если они мучают. Хуже только привораживать.

— Умная девочка, — кивнула цыганка, хитро глядя на меня. — Но будет больно, так и знай. Долго не любила. Теперь полюбила. У тебя сердце соломой гореть будет, да все не прогорать.

Мне оставалось только лишь кивнуть, хотя внутри от такого предсказания все сжалось. Невзаимная любовь…

— Так твой батюшка ничего не углядел, а над парнишкой смертная тень? Так, Чергэн? — скорее уж не спросила, а озвучила свои мысли тетя Шанта.

Я сделала большой глоток обжигающе горячего чая и ответила:

— Все так, тетя Шанта. Папа ничего не видит. И брат ничего не видит. А прокляли того человека в нашем доме. Сама не пойму, как такое могло случиться.

Женщина рассмеялась низким гортанным смехом.

— Твои глаза сейчас самые зоркие, вот им и верь, а не чужим словам, чай. Отец твой, конечно, великий искусник, да есть и поискусней него. Да и гаджо он, все же. В нем наша кровь не говорит. Вот ты — румны, в тебе силы будет побольше.

Гаджо. Не цыган, чужак. Моего батюшку, лорда Дарроу, в таборе уважали, но все же держались в стороне. Потому что в нем «кровь не говорила». И мой близнец, Эдвард, считался гаджо, и Эмма. Младшая вообще в табор не была вхожа. Цыган она откровенно побаивалась и, посетив их один раз, больше не появлялась.

— Я тебе дам травки. Придет время — сделаешь все, как нужно. Уж здесь тебя учить не нужно. Шувани ты хорошая, умелая.

Я заколебалась.

— Но, может, тебе лучше взяться, тетя Шанта? Ты и мертвого с одра поднимешь.

Старая ведьма покачала головою.

— Я-то поднимаю, да не всякого мертвого. Это твое дело. А боярышника тебе не дать, а, звездочка моя?

Боярышник?! Я замахала руками.

— Только не боярышник, тетя!

Та только рассмеялась.