Мычи не мычи, все равно получишь пулю в лоб.

Мужики‑санитары без башки, что им говорят, то и делают. Прикладывают самопалы с двух сторон к моим вискам и одновременно жмут на курки. Сразу ясно, что психи, их же самих может… Впрочем, чего это я о других волнуюсь. Того и гляди, у самого мозги по всему подвалу раскинутся.

Не раскидываются. У висков раздаются сухие щелчки самодельного оружия. Осечка? Осечка. – Дайте‑ка я, болваны.

Монокль как‑то непрофессионально со своими ребятами обращается. Если бы меня, например, капитан Угробов болваном обозвал, я бы его уважать перестал. Не говоря уже о том, что черта с два он бы в нашем отделе заварку в обед стрелял.

Закрываю глаза. Это не равнодушие. Это обида на несправедливость. Интересно, легко ли умирать, зная степень своей вины? Зная, что есть такие твои поступки, за которые лучше не жить?

Где‑то стреляют, где‑то кричат. Сквозь журчание в трубах и гулкий стук сердца хорошо слышится хруст костей. И все явственней различима знакомая поступь подкованных армейских ботинок.

– Всем стоять! Руки, мать вашу, в гору! Ноги на ширину рук! Лбы в стену. Кто шелохнется, пришибу на месте, невзирая на психическое здоровье и звания!

– Ны‑ны!

Мне уже легко, можно открыть глаза и с любовью посмотреть на прекрасный мир, который окружает меня. И заодно наорать на Машку, которая шляется бог знает где и пренебрегает должностными обязанностями, в которых ясно сказано, какое место должна прикрывать прапорщик Баобабова у непосредственного начальника, старшего лейтенанта Пономарева.

– Чего разорался? – Машка быстро и профессионально ощупывает мое распластанное тело. – Руки‑ноги целы. Ушибов нет, переломов пока не наблюдаю. Голова… – Баобабова со знанием делапостукивает рукояткой пистолета по моему лбу, чем вызывает новую волну мычания. Пушкиным ушиб залечили, а Макаровым рану разбередили. – Голова в порядке. Скажи “а‑а”.

– Ны‑ны.

– Горлышко красное, да и гланды какие‑то странные, на вату похожие. Тебя, Лесик, ни на минуту нельзя оставить. Вечно в неприятности вляпа‑ешся.

Отстегнутый от кровати, падаю без сил в объятия прапорщика Баобабовой. А вот просто так – хочу и падаю. Имею ли я, человек, побывавший одной ногой в могиле, право упасть в крепкие объятия напарницы?

– Ничего, Лесик, ничего. – Баобабова гладит меня по голове, и мне хоть немного и стыдно – все‑таки старший лейтенант, но приятно. – Сейчас мы с этими нарушителями, что над тобой измывались, побеседуем. С пристрастием, Лесик, побеседуем. Вот мы сейчас их самих к кроватке‑то и привяжем, языки быстро развяжут. Расскажут, почему лейтенантов молодых арестовывают без права всякого.

В этот момент Машка замечает притаившегося в углу Садовника. Мое тело, лишившись поддержки, падает на пол, но зато оба ствола Баобабовой нацелены точненько в лоб человека, не уважающего полевые цветы.

– А‑а! – говорит Машка и страшно так скалится. – Садовничек нарисовался, персоной собственной? На дальней станции сойду, цветы по пояс?

– Я могу все объяснить. – Припертый к стене, Садовник выглядит как‑то жалко и беспомощно. – Произошло страшное недоразумение. Ваш… то есть наш… то есть старший лейтенант Пономарев…

Машка замечает главного врача.

– А‑а! – снова говорит она и скалится еще страшней. – Монокль! Главарь только что сколоченной банды? Ну ты и попал, бандитский прихвостень.

Монокль ничего не говорит, но пытается защищаться посредством выставленных в сторону прапорщика рук.

Наконец на глаза Машке попадается товарищ Пейпиво. Он прячется за ящиками “Оранжес”, но его выдает излишняя дрожь.