Далеко не далеко, но если суждено мне сегодня погибнуть, то умру я в твердой уверенности, что сделал все. И для себя, и для людей, которые за мной пошли. И даже для тех, кто еще не знает, какие трагические события разворачиваются на городской свалке. Миру – мир, войне – война.

Неожиданно зашумело в голове, закружилось. Поплыло все: и снег, и люди, и солнце над ними. Отделилась душа, стала легкой, словно перо птицы заморской, в чью честь фрукт назван. Полетела над миром, радостная и любопытная. Метнулась, жаждущая, к другим душам, в контакт вошла, непоседливая.

Первым на ее дороге генерал оказался.

“Я им покажу! Я им всем докажу! Раз, два три, выпад. Раз, два, три, поворот и по шее. Эскадрон! Шашки наголо! Старика нашли. Да я еще в гражданскую, помню, как воробьев в поле, басмачей по аулам гонял. Раз, два, три, туше! Раз, два, три… Раз, два, три. Мы красные кавалеристы, и про нас…”

Не в силах душа выносить песни бравой, бросается прочь, к тем, что поближе. Не задерживается у тех, у кого в голове пустота да обед один. Присаживается к Садовнику на плечо, прислушивается.

“…до пенсии всего ничего, а хренотень такая, что не дождешься. На юношу одна надежда. Пономарев – мальчишка правильный, дело знает. А что, если ошибаюсь? Что, если зря за него поручился? Уволят, как пить дать, уволят…”

Душа легкая, на месте не сидится, все‑то ей узнать хочется, все мысли подслушать не терпится. А что, раз случай такой уникальный представился.

“…господи, за мной тарелка должна прилететь, а я тут со шторой на палке стою. Было ведь четко приказано: в дела аборигенов не соваться, рожей своей не светиться. Заморозят, вот истинный Млечный путь, заморозят…”

“…завалит дело, лейтенант, как пить дать завалит. Что творит? Что творит? Бандитизм надо в зародыше давить, а не с краскопультами на него переться. С меня ж первого стружку снимут. Не сейчас, так потом, на ковре у вышестоящего начальства. Почему, спросят, за молодыми сотрудниками не присматривал? Почему Уголовный кодекс в свободное от работы время с подрастающим командным составом не изучал?..”

“…вот здесь рюшечку пришью, а здесь дополнительные титановые листы подсуну. Под плечики. Липучки к черту, надо на заклепки переходить. И с зарплаты новые шнурки купить. Лесик какой‑то не такой. Достался же напарничек, не дай бог кому. Всех под расстрельную статью подводит. А шнурки все равно куплю. Дать, что ли, по морде или сам очухается?..”

Испуганная душа прочь бросается. В небо, туда, где солнце. Маленькая, решает долететь до светила. Глупая. Натыкается на что‑то, замирает, испуганная и пораженная.

“Сам пришел?”

“Кто ты?”

“Узнаешь, когда время придет”.

“Я не знаю тебя”.

“Рано тебе. Но раз приперся – ответить должен. Кто?”

Душа, через испуг, через оторопь, узнает собеседника. Дрожит, пугаясь знания своего.

“Безголовый?”

“Называй как хочешь. Но отвечай – кто?”

“Не понимаю тебя. Холод в тебе. И страх. Страшно мне”.

“Страх – пустое слово. Мне неизвестен смысл его. Но я пришел, чтобы получить ответ. Кто?”

“Я не знаю. Не знаю. Страшно. Отпусти. Умоляю”.

Душа камнем падает вниз. Врезается в мозги, туда, где оставленные без присмотра мысли перемешиваются, суетятся, лезут без разбора, считая себя самыми наиважнейшими. Создают боль, равной которой нет во всем мире.

И умирают.

– Лесик, нормально все? – Машка в глаза заглядывает, за рукав треплет.

Трясу головой – да, нормально. В норме я. Привидится же. Все из‑за резкого перехода от лета к зиме. Или от усталости.

– Голова, что ли? У меня тоже трещит. Словно кто‑то гвоздем ржавым ковыряется.