|
Оказывается, ему следовало бы поработать над моей правой рукой. – Хотел бы я увидеть лицо Варенна в этот момент, – ответил Рейф, присаживаясь у ног раненого, усмехнувшись про себя его черному юмору. – Не думаю, что вы получили бы удовольствие, – сухо заметил Андерсон. – Чтобы как то себя утешить, он сломал мне кисть. Впрочем, я знавал тюрьмы похуже этой. Солома свежая, одеяло чистое и, поскольку мы с вами во Франции, вино подают вполне сносное. Температура, принимая во внимание время года, тоже вполне терпимая, хотя зимой, наверное, здесь не так приятно. Рейф невольно поежился. Ему совсем не хотелось оставаться в этом уютном гнездышке до зимы. – Извините за любопытство, – сказал Андерсон, – но оно, учитывая мою профессию, простительно. Вы не знаете, что затевает наш хозяин? Рейф ввел товарища по несчастью в курс последних бесед с Ференбахом и Росси, упомянул о смерти Лемерсье, не вдаваясь в подробности, а затем повторил слова Варенна, объясняющие мотивы его поступков. – Я чувствую себя последним дураком, – сказал Андерсон, закрывая глаза. – Не вы один, – тихо вторил ему Рейф. – Мы все заблуждались. "А я больше остальных», – добавил он про себя. Говорить было не о чем. Мужчины сидели молча. Честно говоря, Рейф о многом мог бы расспросить своего соседа, но ни один из этих вопросов не был сейчас уместен. Шли часы, и Рейф стал сознавать, что наиболее неприятная сторона заключения состоит в скуке. Камера была столь мала, что не удавалось даже с комфортом вытянуться, а прикасаться к осклизлым стенам было противно. Рейф понимал, что если ему не удастся быстро выбраться отсюда, он сойдет с ума. Он завидовал философскому спокойствию Андерсона. Измученный болью, сокамерник большую часть времени спал, но и в периоды бодрствования, в отличие от Рейфа, чувствовал себя вполне в своей тарелке. Возможно, сказывался шпионский опыт. Может быть, доведись Рейфу столь же часто попадать в подобные ситуации, и он овладел бы искусством мириться с любыми обстоятельствами. На закате принесли ужин. Один из слуг внес в камеру поднос, другой, стоя в дверях, держал обитателей подземелья под прицелом. Подали весьма приличное мясное рагу, хлеб и фрукты, а еще кувшин, вместивший не меньше галлона красного вина. Ни ножей, ни вилок пленникам не полагалось, даже ложки были из мягкого металла, из которых все равно не сделать оружия, после ужина унесли, оставив заключенным лишь кувшин с вином и кружки. Вино не было достаточно крепким, чтобы напиться допьяна, но его вполне хватило, чтобы развязать мужчинам языки. В середине довольно сухой беседы о возможных действиях хозяина замка Рейф вдруг спросил: – Как случилось, что Марго ступила на этот путь? – Почему вы сами не спросили ее об этом? – после продолжительной паузы в свою очередь поинтересовался Андерсон. – Потому что она вряд ли ответила бы мне, – хрипло отозвался герцог. – Тогда почему вы ждете ответа от меня? Рейф задумался, подбирая аргументы поубедительнее, но в конце концов отказался от прямого ответа. – Я знаю, что не имею права требовать от вас откровенности, но поймите меня: когда то я знал Марго очень хорошо, а теперь я увидел совсем другую женщину, совершенно для меня непонятную. Голос Андерсона зазвучал отстраненно, если не сказать враждебно: – Едва Мегги узнала о вашем приезде, она стала сама не своя, угрюмая и несчастная. Я встретил ее девятнадцатилетней и ничего не знаю ни о детстве, ни о годах юности, но кое что мне все же известно. Кто то очень давно наплевал ей в душу. Если вы – тот самый негодяй, не ждите от меня никаких откровений. Камера погружалась в почти непроглядную мглу, чуть разбавленную призрачным лунным светом. Силуэт Андерсона был едва различим: черный на черном. В темноте боль двенадцатилетней давности подкралась совсем близко к сердцу. |
