|
– Голос у Сороки стал вкрадчивым. – Я понимаю, что вы хотите помочь несчастным. Мы, конечно, за гуманизм. Но – за разумный гуманизм! Жертвовать своими жизнями ради сомнительной возможности спасти кого-то из фашистского плена неразумно. Лагерь для нас – неприступная территория. У нас есть оружие, теплые вещи и запас продуктов. Сейчас не стоит терять время, надо идти на восток, к своим! Вы подумайте сами, что мы можем? Отряд, лесная гвардия? Нас восемь человек, а там сотни вооруженных фрицев. – Особист понизил голос почти до шепота, бросил настороженный взгляд на Франтишека, который слушал внимательно, пытаясь понять чужую речь. – Поляк и товарищ Баум – они же, по сути, чуждые элементы. Беглый крестьянин и нэпман, даже не советские граждане. Они могли бы поискать убежище у местного населения, а мы – вернуться домой. Останемся здесь – погибнем. Бессмысленная смерть, никакой пользы мы не принесем.
Тут Канунников не выдержал, он неловко достал из-за пазухи скомканную листовку, которую передала ему Агнешка, и попросил Баума: – Переведите им. Старик заговорил, раскачиваясь будто во время молитвы: – Это фашистская листовка. Здесь написано, что до конца войны осталось несколько месяцев. Москва капитулировала, с большевизмом покончено. Немцы предлагают местным жителям работать на Германию, устроиться на работу в лагерь. От каждого слова у Александра каменело все тело. Хорошо, что на поляне темно, никто не видит, как от его лица отхлынула кровь и мелко задрожали руки. Когда Баум замолчал, он заговорил: – Товарищи, мы ведь не знаем, сколько километров до фронта. Что, если Красная армия и правда отступает, фронт сдвигается в глубину страны. И мы… Он так и не смог выговорить страшное словосочетание – «не сможем вернуться на родину». Все слова, как волны о камень, разбились об убедительный, твердый тон Сороки: – Товарищ лейтенант, вы же партиец, советский гражданин, кадровый офицер! Сами посудите, разве можете вы доверять такому источнику? А если это провокация? Неужели вы верите, что наша огромная страна вот так легко сдалась армии какого-то Гитлера? Это контрпропаганда, а вы ей поддаетесь. Понимаю, после лагеря страшно принимать смелые решения, рисковать жизнью. Но ведь вы здесь, в подполье, в окружении товарищей, опытных людей. Товарищ капитан, что же вы молчите? Вы все-таки командир нашего отряда. Романчук стоял с опущенной головой. Некоторое время назад он хотел было поддержать Сороку, но обжегся о взгляд жены. В глазах Елизаветы горел внутренний огонь, он сжигал женщину с того самого момента, когда немцы захватили ее дочь. С тех пор она не давала этому пламени выйти наружу, и все же тихое, яростное желание идти до конца и освободить ребенка постоянно чувствовалось в каждом ее движении, даже в упрямом молчании. И сейчас на несколько секунд это пламя опять вырвалось наружу в остром, пронзительном взгляде. Романчук понял, что жена свое решение давно уже приняла и останется здесь, в лесу, при любых обстоятельствах. Для Александра в этот момент ласковый увещевательный тон Сороки вдруг слился в монотонный бубнеж. При слове «лагерь» накатили жуткие воспоминания: мертвые тела на виселице посередине тюремного дворика, голые, истерзанные разложением и болезнями трупы, сваленные в кучу; рядом еще живые, дрожащие от холода, в крови после побоев заключенные блока С. Он с трудом сглотнул рвущийся наружу крик, за время в плену это вошло в привычку – сдерживать слова, звуки, постоянно одергивать себя, затыкая рот невидимой ладонью. Особист, обрадованный общим молчанием, закончил свою речь: – Товарищи, мы обо всем договорились. Сегодня ночью начинаем подготовку к марш-броску в сторону фронта. Давайте не будем терять времени на пустые разговоры. Франтишека и Баума оставим в ближайшем селении подальше от лагеря. |
