От движения веток впереди он вздрогнул и уже рванулся было, чтобы подать сигнал своим об опасности. Но из кустов вышел командир их лесного отряда, капитан Романчук. Он тащил тяжелое ведро с водой, осторожно ступая, чтобы ни капли не пролилось через край. Внизу тихо зашуршали листья, путь ему перегородил Игорь. Высокий, неуклюжий, как все подростки, мальчишка взмахнул руками слишком высоко, так, что сам качнулся назад, и хрипловатым, не оформившимся еще баском прошептал:

– Батя, я мамку тут одну не оставлю. Так и знай. Не пойду я к фронту, с ней останусь. Тут опаснее, чем на войне. Она одна не выдюжит.

Отец вместо ответа сунул тугую дужку ведра в руку подростку и кивнул головой – помогай. Саша смотрел вслед удаляющимся фигурам – литая и ладная Василича, угловатая и неуклюжая Игоря, как вдруг в голове мелькнула случайная мысль: «Недолго ему осталось».

Он и сам не мог объяснить, как это происходит. В лагере заключенные могли по движениям, по одному только взгляду определять того, кто скоро умрет или погибнет. Их было видно сразу по поникшим плечам, повисшим рукам, будто тело следом за своим хозяином сломалось, потеряло жизненную силу и теперь покорно ждало смерти.

Вот и сейчас по усталой походке, по шаркающим шагам Сашка понял, что Романчук утратил желание бороться, сломался из-за понимания того, что больше их не ждет спасение и выхода больше нет.

Для Канунникова собственное отчаяние, тот внутренний груз разросся настолько, что стал силой, которая толкала вперед, била, пульсировала изнутри, не давая остановиться и пасть жертвой фашистов. Он еще раз прошептал одними губами клятву самому себе:

– Я не сдамся! Я буду бороться до последнего!

День длился бесконечно долго. Солнце, по-осеннему мягкое, оказалось безжалостным для того, кто был вынужден провести несколько часов на вершине сосны. Даже среди густых лап Александр задыхался от жары, иногда разрешая себе приникнуть губами к почти пустой фляжке. Когда снизу раздался долгожданный птичий пересвист, он с трудом принялся спускаться, не чувствуя онемевшие за несколько часов руки и ноги.

Возле ствола переминался его сменщик – капитан Сорока, который, судя по измятому лицу и всклокоченным волосам, успел все же несколько часов подремать.

Особист осторожно попытался продолжить недавний разговор:

– Саша, мы ведь с вами умные люди. Вы же понимаете, что в глубине немецкого тыла мы совсем бессильны.

Александр мгновенно прервал его:

– Я так не считаю. Продумаем операцию и сможем освободить узников. Пускай даже десять человек, это уже сила. – Он указал в сторону вышек. – Там наша сила, они ждут, они готовы сражаться. Мы должны помочь узникам выйти из лагеря. Начнем с малого, а потом получится разгромить эту территорию смерти, освободить пленников.

Сорока прошипел себе под нос:

– Фантазер, – и принялся взбираться вверх по согнутой спине лейтенанта.

Канунников уже чувствовал, как ночное решение все больше крепло внутри него. Теперь вся тяжесть и боль, давившие изнутри, перешли в силу, превратились в решимость бороться с врагом до последнего вздоха.

В лагере женщины еще не ложились, продолжали хлопотать над погасшим кострищем, укладывая остатки еды. Зоя сунула Саше в руки котелок с его порцией каши. Тот поблагодарил ее кивком, но есть не стал.

Он подождал, пока все, кто работал ночью, соберутся рядом с шалашом и землянкой, чтобы решить, как им расположиться на передышку.