А я, пить собравшаяся, вдруг на руку свою посмотрела — она была вся рука как рука, да только на самых кончиках ногти чёрные. И я вдруг поняла — чёрные они не от клюки, и не синяки это подногтевые… это скверна. Это могильная чернота. Это признак нежити!

— Пей, — потребовал маг.

Молча я выпила, бокал ему вернула, да и села, на руки свои глядя внимательно. А потом вдруг поняла — руки, это ведь только вторая стадия. Первая — глаза. И я на мага посмотрела потрясённо, и спросила хриплым шёпотом:

— Охранябушка, что с глазами моими?

— Глазки? — он вгляделся оценивающе и уверенно сообщил. — Очень красивые глазки. Мне нравятся.

Глянула на него с подозрением, только вот врать мне не стоило.

— Speculo! — выкрикнула заклинание, словно в другой жизни изученное.

Да едва зеркало появилось передо мной — содрогнулась. Глаза у меня были чёрными. Самыми что ни на есть чёрными! Без белка, без зрачков. Чёрные. Абсолютно чёрные. И губы им под стать — на белом бледном лице они чёрными казались! Я… стала нежитью. Вот почему Агнехран закрыл меня и от своих и от моих, вот почему не отпускал, вот почему…

Стоп, но я не нежить!

Уж я-то это знаю точно!

— Я не нежить, — сказала уверенно.

— Я знаю, — спокойно ответствовал Агнехран.

И так он это сказал, что мне интересно стало:

— А если бы стала нежитью, тогда что?

В ответ услышала разъярённое:

— Убью!

Взяла и язык ему показала. Порадовалась заодно, что язык-то мой розовый, нормальный, и авторитетно напомнила архимагам всяческим.

— Нежить нельзя убить, только упокоить!

— Тебя успокоить? — мгновенно предложил маг, да только в вопросе от чего-то угроза послышалась.

— Упокоить, — указала на ошибку его. — Успокоить-то можно живых, а упокоить…

Рывок, и к губам моим чёрным, я сама бы к ним ни на миг не притронулась, губы тёплые, сухие, твердые прижались. И я бокал с вином обронила. И зеркало. А руки, от чего-то не уронились, они обняли, и вот как только они его обняли, поцеловал меня маг уже по-настоящему, да так, что сердце моё забилось, быстро-быстро, как птица пойманная, или как на свободу выпущенная. И словно взлетаю я, только и держат, что руки его сильные, да дыханием опаляют губы тёплые. И хорошо так, так хорошо, словно весна в душе расцветает, а все цветы морозом побитые, распускаются нежданно-негаданно, ароматом леса-поляны наполняют, радостью сердце наполняют и цветут, так отчаянно цветут, как в последний раз…

Вот только цвели они уже свой последний раз, и цвели и отцвели!

И замерла я.

А вот маг нет — сжал в объятиях крепких, губы безвольные поцелуем согреть пытается, а момент упущенный вернуть, хоть на миг, да не вернётся уж, и Агнехрану пришлось это принять.

Остановился он, в глаза мои заглянул, да и спросил:

— Что не так, ведьма ты моя лесная?

Улыбнулась невольно — хорошее было прозвище, где-то даже самое правильное. Только проблема одна имелась, и сказать о ней следовало.

— Послушай, маг, — на его руках я вольготно лежала, и будь воля моя, может и ещё бы полежала, да только… — Ты гордый, охранябушка, ты шёл даже когда ходить не мог, ты за топор взялся, когда руки ещё дрожали, потому что должен быть не хотел.

И сказав это, поднялась я. Не сразу, и не надолго — пришлось обратно на траву сесть, голова кружилась, пить хотелось, а ещё плакать от чего-то.

— Веся, что ты сказать пытаешься? — тихо спросил Агнехран.

Что я сказать пытаюсь? То, что уже говорила, а ты не услышал или услышать не захотел.