И в этот миг Мореход открыл глаза.

Пламя ахнуло в углах зала, загудело в стенных нишах и колодцах, потекло к камню, опоясало со всех сторон раскаленной змеей, сдавило, заставляя Катерину шустро ползти назад, прижиматься к Тайгерму, обхватывать руками поперек груди, прятать лицо в единственном доступном ей убежище — в подмышке, пахнущей зверем. Мореход уже стоял на коленях, запрокинув вверх лицо — шалое, злорадное лицо игрока, сорвавшего джек-пот.

— Эй! Братец! — гаркнул он в немыслимо далекую синь, откуда на дно преисподней падал один-единственный солнечный луч. — Видишь? Мое! — И Тайгерм с силой вздернул Катю вверх, поднял ее на вытянутых руках навстречу равнодушному небу — точно вещь, грязную изнутри и снаружи, игрушку, использованную и сломанную.

— Пус-с-сти-и-и, — простонала Катерина, извиваясь в нечеловечески крепкой хватке. — Пусти, не надо, хватит… — и сбросила козырь, последний, женский, беспроигрышный: — Мне больно!

Ни жалости, ни извинений. Наоборот, только хуже стало: вскочив на ноги, Тайгерм продемонстрировал обнаженное Катино тело безмолвной тьме, освещаемой факелами, почти невидимыми из-под солнечной завесы. Все, что осталось Кате — висеть, обмякнув, в руках Морехода и слушать, как он выкрикивает приказным тоном:

— Слава Священной Шлюхе! — и тьма выдыхает сотнями, тысячами ртов:

— Слава!

Ты боялась, что кто-то застанет тебя с любовником? — насмешливо поинтересовался Глазик — а может, Кэт, различать их становилось все труднее. Боялась или хотела этого? Исполнитель воплощает всякое желание, включая и те, что замаскированы страхом. Не пора ли стать честнее, Катенька? Не пора ли поговорить с собой по душам? Сразу по обеим.

И внутренний голос расхохотался, словно то была невесть какая смешная шутка.

Но Катерине было уже не до обид, не до гордости, не до разборок. Я готова! — не отвечала — вопила она беззвучно. Готова говорить с тобой, кто бы ты ни был, выслушать все, что скажешь, сделать все, что велишь, только не это. Только не это!

Из тьмы к камню — к алтарю посреди огромного зала — стягивалась толпа. Световая завеса, похоже, не подпускала обитателей инферно к Кате и падшему ангелу. Оба они все еще принадлежали своим мирам, привычным к свету, к небу, к высшим помыслам, даром что здесь, в преисподней, эти понятия теряли всякое значение. Но их воплощения по-прежнему жгли и пугали тяжко сопящую, жадную до зрелищ толпу. Будто факел — зверье в джунглях.

— Защити… Спаси… Помоги… — горячечно шептала Катерина, хватая Тайгерма за плечи и не замечая, как по губам Исполнителя желаний ползет усмешка, не слыша, что шепот ее похож на беспамятные клятвы, которые она, не скупясь, дарила вчера. Не думая о том, что их придется исполнять.

* * *

— De profundis clamavi ad te, Domine, Domine! — Кэт шепчет молитву с яростью и отчаяньем, с которым взывала бы сейчас к кому угодно, к чему угодно, лишь бы найти подходящие слова, лишь бы получить один взгляд, одну-единственную каплю жалости и интереса к своей никчемной, истрепанной штормами судьбе… — Exaudi vocem meam…

Что же там дальше? Как много ты молишься, Кэт — и как плохо понимаешь то, что произносишь… Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово его уповаю. Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра, более, нежели стражи — утра… О, если бы ты, сущий на небесах, где все пронизано светом, знал, как я жду утра, рассвета, хотя бы проблеска на горизонте! Хотя бы небольшого знака, что ты есть, что ты глядишь сюда, во тьму, бормочет про себя Шлюха Дьявола.

Темнота кругом кромешная, засасывающая, в палатах из грязи нет ни солнца, ни луны, ни жизни, но я уже здесь и нет мне исхода, мною владеет кто-то страшный, безжалостный, владеет, точно зверем, ручным, приниженным, забитым.