Кто б сказал тебе, капитан, что неволя — хлеб твой и вода твоя до самой кончины. Даже ты, Торо, самый везучий из сукиных сынов по эту сторону Атлантики, принужден нынче к странным и неприятным вещам. Например, смиренно наблюдать за тем, как на твоих глазах угасает Кэт, к которой давно притерпелся и приноровился, словно к собачьей карибской жаре. Море не отпустит ее, пока не убьет. Морю надоело ждать, когда вы проживете свою преступную, неправедную жизнь до конца. Еще неделя — и ты овдовеешь, Испанский Бык. Да и половины команды лишишься, как пить дать.

А потому что скорбут.

Кэт свалилась первой. Что поделать, баба. Торо уже и забыл, что им, бабам, несвойственно выказывать себя крепче и злее мужчин. Его Пута дель Дьябло никогда не подводила. Зато теперь лежит бледнее мела, если не считать несходящих синяков, точно Испанский Бык ее колотит, когда матросы не видят. А он свою Саграду пальцем за эти годы не тронул, не то что портовых каких.

— Ешь, Катарина, ешь, — бормочет капитан, всовывая между синюшных, потрескавшихся губ ложку с проеденным острым краем — другой-то нет. В ложке суп из гнилой воды с гнилым же хлебом, с разъединственной на весь провиант луковицей, зеленый, как плесень, и едкий, как кислота. Другого-то нет. Кэт мычит от боли, щерит зубы с обнажившимися корнями, десны ее воспалены и кровоточат, розовые и зеленоватые струйки ползут по подбородку. — Ешь, сучка, ешь, девочка…

Пута дель Дьябло силится улыбнуться. Напоследок. Скоро, скоро от ее улыбки ни черта не останется. Конечно, с зубами-то она краше, но ему, Испанскому Быку, если выживет, и так сойдет. И так. Ешь, девочка, ешь, сучка, глотай, стерва, не вздумай выплюнуть, шлюшье ты мясо, на леерах повешу.

— Кэп, шли бы вы на свежий воздух, — доверительно бормочет юнга, подталкивая Торо к выходу. — Я о ней позабочусь. А вы по шкафуту пройдитесь, проверьте… чего-нибудь.

Наглый сопляк этот Билли Сесил, ведь нарывается же, нарывается, но сил у капитана все меньше — и правда, тянет уйти подальше от потемневших в болезни глаз, от окровавленной улыбки, от бессильно раскинутых рук, на которых каждая жилка выпукло обрисована неестественной, цинготной худобой.

— Ну-ка, — повелительно произносит Сесил, — открывай пасть. Жевать тут нечего, знай соси да глотай, тебе оно не в новинку. Не дури, я тебе не Торо! — и вливает прямо в горло отвратную тюрю, горькую, словно ревность.

Главное не сорваться, не заистерить, шепчет Кэт, уговаривая свою дрожащую от страха половину. Китти, зовет она, Ки-и-и-итти-и-и, смотри на меня, шерстяная башка, что ты там по углам шаришься, хозяин подземелья больше не придет, хозяин отпустил тебя, насовсем, насовсем, Китти, ты теперь со мной, отныне и навсегда. Не трясись, глупый демон, нет здесь Мурмур, нет. Все гораздо хуже. Или лучше, кто ж теперь разберет.

Китти юрко прячется за спиной пиратки, старательно изображая дух предка, вставший за плечом избранника своего. Ну да бог с ней, ушастой. Противник серьезный впереди, пострашней Мурмур, владыки нганга. Пускай для преступника высшая власть — начальник тюрьмы, но у Кэт башка пока не львиная, а человеческая. И она еще варит. Как ни мутит сознание звериный ужас перед хозяином подземелья, Пута дель Дьябло видит, КТО глядит на нее из глаз Сесила.

— Велиар. — Голос у Кэт глухой и гулкий одновременно, горлом такое не издашь, тут не горло надобно иметь, а целую шахту.

— Поговорим? — поигрывает бровями Сесил.

А ведь вырос мальчишка. Здоровый стал, даже сейчас, когда вся команда еле ноги таскает от слабости — здоровый. Зубы как жемчуг, на щеках кровь играет — не геморрагия, а, натурально, румянец.