— Спала-то я с ним, — усмехается та. — А дочку родила не ему.

— Эби — МОЙ ребенок, — с ласковым злорадством подтверждает Агриэль, демон разврата, дух небытия.

— Шлюха… — с восхищением качает головой Лясирен, откровенно любуясь Кэт.

— Ну да, — соглашается Саграда. — Я — шлюха.

И поднимается с примятой травы:

— Ну что, мужья мои? Возвращаемся?

Люцифер, пряча улыбку в бороде, поворачивает к замку. А Белиал, оглядев богинь и лежащую у их ног Ребекку, шлет пылающей от злобы обнаженной Омесиуатль жаркий воздушный поцелуй.

Глава 14

День без гнева

Ну что, девочка моя, ты наконец-то угомонила свои тикающие биологические часы? — спрашивает себя Катя. Перемерив полдюжины масок, рассмотрев через них полсотни вечных истин, убедилась, что все они — не вечные и даже не настоящие. Узнала, что в каждом желании твоем есть изъян, выворачивающий его — и тебя — наизнанку, зонами уязвимости наружу. Поверила искушением нравственность и осознала: несть ни нравственности, ни искушения непобедимых. И все в руце неведомо чьей, опускающейся на мир про́клятых, на заповедник богов, на подсознание человеческое смертной тенью, тьмой, сотканной из призраков, тьмой, которую каждый из нас пересекает в одиночку. Ты дошла, Саграда. Ты. Дошла.

А теперь просыпайся под тягучий, басовитый хорал Dies irae.

Помнишь, как басили на хорах лучшие голоса Ватикана, проникнутые фальшивой, снисходительной мольбой:

И как ты сдерживала улыбку — звериный оскал, натягивающий губы на зубах — при мысли о том, насколько близко всё: день гнева, восстание твари, ответ не только за дела, но и за намерения, которые всегда сквернее дел. Lacrimosa dies, день плача и расплаты, приближался с каждым мигом пребывания папессы Иоанны на Святом Престоле. А почему, кстати? Что плохого ты делала в бытность свою понтификом? Отчего ты, а не какая-нибудь семейка Борха-Борджа, превратила этот день в не пустую угрозу, в отчетливую тень, накрывающую горизонт?

Да оттого, что ангелы вострубили день гнева, а не суда, усмехаясь, отвечает себе Катерина. День гнева для рабов, не ведающих хозяйских путей и не имеющих надежды на справедливость. Все, что мог срединный мир, мир людей — съежиться, царапая в ужасе лицо и завывая:

Существует ли лучший повод разгневаться, чем беременная женщина-антихрист во главе церкви, чем неверно произнесенное заклятие вызова, чем нарушение ритуала, давным-давно утратившего смысл? Рай использовал тебя, Катя, чтобы вызвать у господа приступ гнева, чтобы привлечь его внимание — хотя бы ценой человечества. Однако небесам, похоже, не удалось. Иначе некуда было бы и возвращаться.

И может быть, когда-нибудь дважды (или многажды) рожденная Анунит воплотит в жизнь древнюю родительскую страшилку «Вот я сейчас возьму ремень и напорю тебя по заднице за все твои фокусы!» Только уже по воле не столько царствия небесного или геенны огненной. К ней, к Катиной дочери, Деннице-младшей, тянутся руки старых богов, уставших от самовластия человека. Род людской — заноза в каждой божественной заднице. Поэтому то, что притворяется судом, на деле — всего лишь вспышка ярости. Оттого-то Катерине не кажется искренним густое, словно мед, покаяние:

— Хватит нудить! — тянет над ухом знакомый, обволакивающий, ласкающий голос. Катя уже и не надеялась услышать его наяву. Здесь, в повседневности, ему не место. — Ничего покруче не нашлось, а, диджей эдемский?

— Покруче? Это можно, — снисходительно соглашается тот, чей тембр похож на горячий мед, текущий по лезвию ножа. И выдыхает не человеческим горлом, но воем ветра и ревом огня:

— May the flame of angels, — подхватывает Люцифер, потому что это они с Уриилом, два неземных придурка, решили спеть Reign Of Terror, арию нескончаемой оперы.