Все кончится завтра. Алексей будет сидеть в вертолете рядом с ней, но — словно чужой, перешучиваться со спасателями, он даже не обмолвится с ней словом, не прикоснется. Он даже не подумает о ней — все его мысли будут заняты Леной, которая, конечно, уже сходит с ума в Петербурге. Джейн еще не знала этого, но предполагала.

Интересно, сколько часов она уже лежит без сна? Бессонница — очень вредное состояние для духа… ликеиды никогда не страдают бессонницей. Есть масса способов с ней бороться…

Но ведь Джейн уже Бог знает сколько времени не медитировала, не молилась, не тренировалась, вообще не занималась собой. Господи, могла ли она подумать когда-либо, что дойдет до такого дикого, безумного состояния?

Что какой-то просто брошенный на нее добрый взгляд серых глаз в лучах морщинок станет таким святым, таким дорогим воспоминанием… нежность в этих глазах. Господи, да ведь была же нежность в его глазах! Что просто случайное прикосновение его теплой сухой ладони станет важнее всех богов и существ Ликейского культа.

Что мысль о близком расставании будет так страшна, что лучше уж на самое дно ада, в самый жуткий слой, предназначенный для страшнейших грешников — но только вместе с Алексеем.

Джейн тихо заплакала.

Потом она встала — все равно невозможно уснуть — на цыпочках прокралась в темную кухню, задернула за собой занавеску.

Здесь никого не было, все спали в двух комнатах избушки. Глаза давно привыкли к темноте, но все же Джейн с трудом различала предметы — лавки, стол, выступающий в кухню край печи, накрытое фанеркой ведро с водой. Сквозь мутное оконце и вовсе ничего не было видно. Джейн села у стола, подперев голову рукой.

И здесь живут люди… Мрак, тоска, беспросветная работа с утра до позднего вечера… ни единой книги, ни телевизора, ни ВН, все развлечения — пересуды с соседями, да и то редкие. Раньше хоть у крестьян была религия в утешение, а ведь у этих никакой церкви нет. Хотя во что-то они верят… Нелли же говорила о Боге. Верят, может быть, чисто стихийно. Но никакого стремления к улучшению жизни, никаких духовных порывов…

Могла бы она, Джейн, жить в таких условиях? С Алексеем… вдруг Джейн представила себя женой Алексея, и они жили бы вот в таком же бедном домике, и у них рождались бы дети… много детей. Да, и еще раз да! Она хотела бы так жить.

Готовить, печь хлеб, стирать в корыте, развешивать белье, копаться в огороде, носить воду, кормить скотину, заготавливать сено, шить, работать в поле, собирать ягоды и грибы, прясть, ткать, вышивать, мыть, кормить, расчесывать, одевать детей… и все время видеть Алексея. Каждую ночь быть с ним, чувствовать тепло его тела. Каждое утро, просыпаясь, встречать его взгляд.

Тебе через месяц осточертел бы Алексей и вся эта жизнь, ехидно сказал какой-то голос внутри. Может быть, сказала мысленно Джейн. А может быть, и нет.

Во всяком случае с ней происходило что-то странное — ей до ужаса не хотелось возвращаться в Питер. Решать проблемы генетической консультации, учить людей, давать советы с умным видом — и все эти тренировки, и все эти книги, и музыка, и медитация, и вся эта нелепая искусственность их жизни…

Деревянный прохладный пол. Остывающий печной бок. Гладкая поверхность стола. Скудная, чистая обстановка — и ни экранов, ни картин, никаких лишних, непонятно зачем созданных предметов. Только дети, муж, родственники…

А может быть, они не так уж неправильно живут, эти люди? Может, что-то главное у них все же остается.

В комнате послышалось какое-то шуршание… занавеска откинулась — Джейн вздрогнула. Нелли вошла в кухню, зачерпнула ковшом воды, напилась.