..
Персиков, разноцветный, иссиня-бледный, с сумасшедшими глазами,
поднялся с табурета и, задыхаясь, начал кричать:
- Анаконда... анаконда... водяной удав! - Он сорвал одним взмахом
галстук, оборвал пуговицы на сорочке, побагровел страшным параличным цветом
и, шатаясь, с совершенно тупыми стеклянными глазами, ринулся куда-то вон.
Бой и смерть
Пылала бешеная электрическая ночь в Москве. Горели все огни, и в
квартирах не было места, где бы не сияли лампы со сброшенными абажурами. Ни
в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения, не спал ни один
человек, кроме неосмысленных детей. В квартирах ели и пили как попало, в
квартирах что-то выкрикивали, и поминутно искаженные лица выглядывали в окна
во всех этажах, устремляя взоры в небо, во всех направлениях изрезанное
прожекторами. На небе то и дело вспыхивали белые огни, отбрасывали тающие
бледные конусы на Москву и исчезали, и гасли. Небо беспрерывно гудело очень
низким аэропланным гулом.
Под утро по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня,
вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины,
выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочущая копытами по торцам,
змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых спинах, и
кончики пик кололи небо. Толпа, метущаяся и воющая, как будто ожила сразу,
увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое зарево безумия шеренги. То
и дело прерывая шеренги конных с открытыми лицами, шли на конях же странные
фигуры, в странных чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами на
ремнях за спиной. За ними шли громадные цистерны-автомобили с длиннейшими
рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках, и тяжелые, раздавливающие
торцы, наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных
лапах. Прерывались шеренги конных, и шли автомобили, зашитые наглухо в серую
броню, с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми нарисованными черепами
на боках с надписью: "газ", "доброхим".
x x x
Институт был скупо освещен. События до него долетали только отдельными
смутными и глухими отзвуками. Раз под огненными часами близ Манежа грохнул
веером залп, это расстреляли мародеров, пытавшихся ограбить квартиру на
Волхонке. Машинного движения на улице здесь было мало, оно все сбивалось к
вокзалам. В кабинете профессора, где тускло горела одна лампа, отбрасывая
пучок света на стол, Персиков сидел, положив голову на руки, и молчал.
Слоистый дым веял вокруг него. Луч в ящике погас. В террариях лягушки
молчали, потому что уже спали. Профессор не работал и не читал. В стороне,
под левым его локтем, лежал вечерний выпуск телеграмм на узкой полосе,
сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает можайский
лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых
оврагах. |